Якушев Люди на корточках - Неизвестно

—Вам вообще как живется? —спрашивал Барский. —В том смысле, что... мучительно больно за бесцельно прожитые годы? Спите по ночам спокойно или, как это. “Я простыню коленями горбачу...”? Нет, не горбатите? А мне, брат, плохо! Вот, знаешь, хожу бубню что-то, лежу с бабой —а воздух вокруг, пространство вот это все, вся эта, мать ее, р-рреальность —приобретает такую странную, знаешь, досковатость... Ну, словно я со всех сторон обшит досками, понимаешь? И в досковатости этой есть такая, знаешь, страшная гробоватость... Не замечали такого феномена, как говорят сейчас на ЦТ?.. На ЦТ сейчас ужасно говорят — будто в школе их не учили великому и могучему...

Олег Петрович не понимал, о чем речь. Он с ужасом взглядывал на круглое отверстие в стене, где торчали голые опасные провода.

— Да что вы в самом деле! — рассердился Барский. — Я ему о жизни и смерти, а он — одеколон, выключатель! Еще называется преподаватель изящной словесности! не удивлюсь, если ваши ученики будут говорить “феномен”... О! Стоп! Чего мы суетимся? Ежели я теперь чародей, то желаю... —он набрал в легкие воздуха и выпалил. — Желаю, чтобы жаба обратно превратилась в выключатель!

Олег Петрович моргнул. Выключатель вернулся. Он сидел на стене как влитой, только цвета теперь был не розового, а серого.

Барский захохотал, хлопнул Стеблицкого по спине и потащил к выходу. Похоже, чародейство его не смущало. Он относился к нему, как к мелкому выигрышу в лотерею, и от души потешался над очумевшим Олегом Петровичем.

Олег Петрович плохо помнил, как они добирались. Актер вез его из автобуса, читал стихи Пастернака и объяснял, какие строки следует считать гениальными, а за какие Пастернака следовало бы отлупцевать по рукам.

Стеблицкий даже не пытался возражать. Задняя площадка, где они стояли, грохотала и подпрыгивала в ритм пастернаковским строфам. Проживал Барский в центре, в обширном дворе, образованном кольцом панельных пятиэтажек. Двор был буквально переполнен грязью из-за вскрытой недавно теплотрассы. В грязи были проторены осторожные тропки. Рыжие тощие псы с грациозностью серны сигали на высоченные мусорные баки и рылись в отбросах. Безобразные личные гаражи грудились там, где когда-то мыслилась детская площадка.

Барский с гордостью патриота обвел рукой замурзанный пейзаж.

—Мерзость запустения, —сказал он и добавил, прижав палец к губам. —Фигура умолчания. Тс-с!

Он вдруг сразу сдал. Глаза потухли, лицо осунулось, и на нем словно отпечаталась вся лихая ночь —темная, жуткая, с нехорошим чародейством. Он сутулился и шагал неуверенно. белые брюки уже до колен были заляпаны грязью.

Олег Петрович, следуя за ним, постепенно приходил в себя и начинал задаваться вопросами. Он не отрицал магического и непознаваемого, но как чисто эстетической категории. Магия и волшебство были допустимы в творчестве, у мэтров — Гоголя, ну, Булгакова, естественно. Кто там еще? С испугу мэтры плохо вспоминались. Но чтобы так просто —в грязи провинциального городка, недостойного пока даже космической эры —где персонажи какого-то гомика пьют чужой одеколон...

Когда они вошли в подъезд, Олег Петрович окончательно приписал все чародейство непривычно большой дозе спиртного, которую принял — и жабу, и даже то, что произошло возле автобазы. Однако он почему-то покорно шел за артистом — впрочем, может быть потому, что привык любое дело доводить до конца. Привычка эта губит ежегодно народу больше, пожалуй, чем пьянство, табакокурение и автомобиль вместе взятые.

3.

Прохладная зеленая мгла колыхалась и вспучивалась пузырьками. Они метались вокруг головы, как мухи. В пузырьках был воздух. Воздух был и там, над водой, где пульсировало расплывчатое светлое пятно. Другого воздуха не было. Бутус задыхался и колотил руками —так хотелось вдохнуть. Но Елда, гад, держал его за голову, не давая вынырнуть. Бутус задыхался и тонул. В то же время он знал, что может пересилить Елду и вынырнуть в любую секунду. Но вынырнуть было страшно — там наверху невыносимое пекло, колючий мерзкий песок и паскудная харя Елды, оплывшая, синяя и небритая. Лучше здесь, где прохлада, зеленая и равномерная, вот только бы вдохнуть разок! Он оторвал от себя чужие руки, расшвырял воду и вылетел наверх с воплем и матом —и, наконец, вдохнул. Сердце бешено стучало.

Он сидел на кровати. Подушка, серая, как шинель, валялась на полу. Солнце било прямо в окно — значит, дело к вечеру. Он сидел, тяжело дыша, и тупо оглядывал комнату. Зеленая вода еще шумела в ушах. Он был один.

Бутус кликали его. Происходило это от фамилии Бутусов. Звучало двусмысленно, но он считал —нормальная кликуха. Он не догадывался, что существует смешное слово “бутуз”. Еще он не догадывался, что существует более-менее нормальная жизнь. Жизнь он воспринимал, как болезнь, хотя и об этом не догадывался тоже. Он думал, что так нормально.

Выглядело это обыкновенно следующим образом: в голове туман и кипеж, на улице какие-то камни, среди камней — морды. “У, сука, харя позорная! —думал он, глядя на кого-нибудь. — Как бы вмандюлить тебе, сука, по харе!”. Но харя исчезала простодушно, и он о ней забывал. Далее он мог увидеть девчонку ничего себе и подумать: “У, сука какая! Вмандюлить бы тебе!”. Но девчонка шарахалась от него, и он опять забывал. Часто нужны были деньги. Денег не было. “У, суки позорные! —думал он, глядя на хари, которые шныряли вокруг с карманами полными денег. —Суки, падлы, козлы вонючие!”. Хотелось курить. Курить не было. В голове — туман и кипеж.

Он плохо спал, и снились хари. Рано утром он выбирался в мерзостную свежесть улиц, плелся на угол и возле мертвой пивной бочки привычно опускался на корточки, свешивая меж колен длинные мосластые руки. Туз, Елда или Мыс матерно приветствовали его. “Дай закурить, сука!” —чуть подобрев, хрипло говорил он, и они вместе ждали, когда появится веселая хабалка Нюша и откроет кран. Вонючее кислое пиво было для них как кровь.

Первые вливания оживляли. Загорался разговор —вспоминали, что было вчера. Полностью никто вчерашнего дня не помнил, поэтому разговор получился интересным -будто мозаику складываешь. Потом кончались деньги, и всей компанией шли на ближайшую стройку — мочиться.

Мочились долго, с кряхтением, вскрикиваниями и подначками. Объектом внимания был инструмент, который природа выдумала будто специально для любителей пива. Из всей бражки самым значительным инструментом обладал Елда, за что и получил кличку. К слову, Мыс получил свою за дефект речи — в принципе он был Мышь.

Бутус ревновал Елду к длине инструмента и каждый раз при случае агрессивно требовал повторных замеров —преимущество соперника казалось ему оптическим обманом. Они прикидывали так и эдак, но Елда неизменно выходил победителем. Бутус так огорчался, что иногда лез драться. Они бились в кровь, забыв застегнуть штаны, ломали ребра о рассыпанные кирпичи и ходили на следующий день с распухшими запекшимися рожами, но на размеры инструмента это никак не влияло.

“Один хрен, —утешался Бутус вслух, дабы унизить конкурента. —Я когда бабе засандалю, она аж квакает, сука! А у тебя он —просто шланг длинный. Чтобы пиво отливать!”. И хохотал утробным смехом. Насчет баб он привирал —если у него и возникло что-то подобное, то в таком чаду и тумане, что наутро не только интимности мелкие исчезали

напрочь из памяти, но и сам факт сожительства вызывал большие сомнения. Приходилось фантазировать, опираясь на уличный фольклор. Кореша считали его мужиком на все сто.

Он и женился первым. Вернулся с действительной —и женился. Вернулся орлом —в клешах, в тельняшке на широкой груди и с чарующей наглецой в серых глазах. Блондинки хулиганской окраины сходили от них с ума. Он выбрал самую красивую. Не то чтобы любил, а просто пора подошла —красивую выбирать. Свадьбу играли в столовой, не поскупились —в старом деревянном домике, где он жил с матерью, и троим было не повернуться.

На свадьбе он ухарски напился, по-матросски, перещупал невестиных подруг, подрался с тестем, а дома, по случаю первой брачной ночи, ввалил и молодой жене —от души, чтобы любила больше.

Зажили ничего себе. Устроился на завод, водителем “КамАЗа”, продолжил династию. Покойный батя —тот ведь даже умер в гараже, на боевом посту. Принял однажды старик на грудь и прилег в тени грузовика, задремал под родимый запах соляры и резины. А товарищ не углядел —завел мотор и сдал маленько назад. Батя хрустнул, точно майский жук, и был таков. В наследство сыну оставил батарею порожних четвертинок в холодных сенях — питал он почему-то слабость именно к четвертинкам.

Бутус в этом смысле был неприхотлив —расфасовка для него не имела значения, главное, чтоб побольше. После рабочего дня, после баранки разгрузка нужна. Крепок был —днем на работе, вечером с корешами, и ночью на жену хватало. Ребенка заделал, сам не заметил как. Зато родился —неделю гулял, даже из роддома забыл забрать. Комнату в общаге получили —опять гулял. Жить бы да радоваться, да жена после беременности мозгами повредилась. Одни попреки —денег мало, пьешь много, друзья надоели. А тут ребенок орет, голова с похмелья трещит, начальство за глотку берет, мертвой хваткой цепляет. Надоела Бутусу такая жизнь, и пристрастился он жену лупить. Неделю бил, вторую, потом приходит однажды —никого. Взяла, значит, ребенка и к маме. Хорошо. А потом с работы поперли —еще лучше —вообще никаких забот. И комнату даже не отобрали —решилипостановили в инстанциях, что жена с малолетним все еще там живет. А она с испугу просто выписаться забыла.