Брошенный поселок - Елена Георгиевская

«Просьба позвонить участковому по телефону: … с 9 до 15 часов».

И не подумаю, решил он. Допечатал главу, перечитал и стёр. Вино закончилось, надо было купить ещё.

На автобусной остановке стояла плотная, грубо накрашенная цыганка лет двадцати пяти в цветастой косынке и белом платье. (При обыске в её псевдокожаной сумке с позолоченными застёжками были обнаружены сухая гроздь рябины, многофункциональный нож и залитый вином паспорт на имя Сарры Юраускене. У прибалтийских и финских цыган «сарра» означает «утро».)

Подъехала машина с плашкой «Такси» и затемнёнными стёклами, распахнулась дверь; цыганка, обернувшись, посмотрела на Феликса так, будто он ей чем-то насолил. Из белого дома Юраускасов доносилась попса — стандартная чепуха для торгашей, типа ротару-чепраги.

— Вот же бляди, и ничего не сделаешь им, — раздался за спиной у Феликса мужской голос, — и ничего не скажешь. И двери теперь ломать запрещено — частное пространство! К вам милиция приходила?

— Не знаю, — пожал он плечами, — может, и приходила в моё отсутствие.

Немолодой лысеющий дядька-переселенец, похожий на отца Нади Розенталь. Сейчас придётся ответить на несколько надоевших неприятных вопросов. Феликс сказал, что он — оператор ПК, занимается не криминалом, а программированием по С++, а здесь просто отдыхает. У дядьки было на лбу написано, что в программировании он — нуль, да и не станет человек, разбирающийся в железе, нищебродствовать в этом безвоздушном краю. Поэтому уточняющих вопросов не последовало — всё обернулось гораздо хуже.

— У меня дед по русской линии золото хранил на сеновале, в земляной пол зарыл, и кучу сена — сверху, — сообщил электрик Фрейман. — И эти деньги украли цыгане. Ну, пусть, может, это наше семейное наказанье, но когда я открыл все эти факты…

— Какие факты? — неосторожно поинтересовался Феликс. А надо было молчать.

Электрик ударился в истерическую филиппику против цыган. Из его ненапечатанного и даже, кажется, ненаписанного, но важного для мироустройства научного труда следовало, что цыгане — прирождённые паразиты и потомки египтян, часть которых смешалась с заражёнными венерической болезнью евреями и ушла в Ханаан. Гипнотическая цыганосистема базируется на египетской магии, которую производили жрецы в шлемах с рогами, то есть сатана. Цыганское язычество основано на ожидании светлого вождя тёмных сил, то есть антихриста, и когда пол-Европы вымрет…

Подъехал новый рейсовый автобус. Предупредительные немецкие надписи на дверях, милые детские мордочки за стеклом. Только попробуй послать к чёрту старого сумасшедшего, сесть рядом с ребёнком и погладить его по щеке. Только попробуй, сука.

Топографический кретинизм просыпается неожиданно, в самый неподходящий момент. Казалось бы, ты вполне адаптировался, и вдруг у тебя в голове щёлкают невидимым выключателем.

Ты не помнишь свой почтовый индекс. Ты живёшь здесь уже два года, но забыл, что старое здание под мостом называется «Дворец культуры работников быта». Знакомый спрашивает, сколько у тебя публикаций в ТЖ, и ты прикидываешь, что это может быть — трёхступенчатые железнодорожники, туманные жаболовы? То ли ты — бракованный материал, то ли тебя здесь просто нет.

В детстве тебе приходится почти ежедневно трястись по каменке в этом проклятом полуразвалившемся школьном автобусе. Мест никогда нет: все садятся раньше, а я ты живёшь в километре от школы, и когда ты влезаешь в автобус, все сиденья, изрезанные перочинными ножами и исписанные матом, уже заняты. Зимой автобус ходит редко: слишком рискованно для вечно поддатого шофёра ездить по обледенелым булыжникам, окружённым ямами. Дети бредут в двадцатиградусный мороз пешком: другого транспорта в округе нет, а в нормальной школе нет мест для таких, как ты.

Слова замерзают, падают на тротуар и разбиваются на отдельные звуки. Плевки и окурки злобно шипят: «Тротуар занят. Мест нет».

Некуда кинуть кости, некогда раскинуть карты. Все квартиры заняты официально зарегистрированными лицами или хитрыми неофициальными хачами. Все кровати заняты, кроме кроватей случайных девиц. Спи на вокзале, среди бомжей. Там — твоё место.

Ах, ты забыл, как проехать на вокзал? Даже это забыл?

И даже если тебе не досталось места в автобусе — всё равно плати. За то, что стоишь. За то, что ты есть. Лучше бы тебя вообще не было.

Я хочу нормального, из благополучной семьи, ребёнка, подумал он, осматриваясь. Таких легче приручать. (А отвечать ни за кого не надо: мы в ответе за тех, кого приручили, только в том случае, если это домашние животные.) То есть, хочу свою противоположность, но с таким же топографическим кретинизмом, а то быстро сориентируется на местности и сбежит.

Второй ларёк тоже забили досками крест-накрест, винно-водочный магазин находился, кажется, вот за тем жёлтым домом, но тропинка, усыпанная бутылочными осколками, вывела на поселковое кладбище. Феликс побродил среди аккуратных немецких надгробий. Пару раз ему встретились ограды вокруг пустых чёрных ям: селяне утаскивали мраморные доски для постройки сараев.

Если выйти с противоположной стороны кладбища, может быть, там найдётся что-нибудь выпить.

Там нашёлся окружённый высокой оградой серый дом с несколькими флигелями. Феликс ещё не знал, что это психбольница. От неё серыми лучами расходились три узкие тропинки. Темнело. Ёбаная прогрессирующая близорукость, ёбаная глушь, ёбаное спортивное ориентирование. Серединная дорога тянулась к остановке вдоль исписанных лозунгами заброшенных гаражей.

«Нарисуй пизду — спаси родину!»

«Красный Фронт».

«Anarchy in USSR former».

Странно, подумал он, как нарочно делают граффити именно там, где их никто не прочитает. Литовские цыгане вряд ли поймут, о чём это и зачем, а старики примут за обычное хулиганство. Ну да, это компромисс: и попротестовал как бы, и менты не загребут. Тут он заметил между деревьями лёгкую фигурку — джинсы, волосы до плеч. Мальчики здесь стригутся очень коротко, значит, девочка-подросток.

Только попробуй, сука.

5

Юлиана хотела побродить возле кладбища, там было тихо, разве что иногда грузные небритые санитары пили на скамейках и смеялись. Последние нерабочие дни, скоро первое сентября. Она не понимала, что делать на школьной линейке в этом странном заведении, как вести себя с этими празднующими — ей хотелось сказать: дикарями, — да нет, на самом деле ей ничего не хотелось говорить.

За ней увязалась полная крашеная блондинка средних лет. Девушка, я к остановке иду, мне с пересадками, а тут наркоманы, говорят, и воры. Можно, я с вами пойду? На секунду Юлиане тоже стало страшно — по другой причине.

Вот ты будешь умирать, а вокруг тебя снова будет много незнакомых неприятных людей, вот твой труп вскрывают незнакомые неприятные люди, но это пустяки: ты не будешь их чувствовать, а сейчас, пока ты жив, ты не можешь их не ощущать. Вот бы сделать так, чтобы ты стал, как обмороженный: к тебе прикасаются, а тебе всё равно, и если закроешь глаза — как будто и нет никого, будто они и не трогали тебя своими грязными руками. Ты ведь всё равно не сможешь их всех убить, так, значит, надо сделать вид, будто они умерли. Если бы от твоего молчания умер хоть один.

Она никогда не воспринимала всерьёз модные безделушки для барышень — вроде заговоров, рун, таро, — всё это забавное викканство, которое девочки из гимназии использовали, чтобы привлечь к себе романтических мальчиков и отпугнуть нахальных и глупых. Просто ей хотелось, чтобы кто-нибудь умер.

Я хочу идти здесь одна, здесь такие красивые фонари, они ещё красивее и правильнее оттого, что половина из них не светит: какой-нибудь пьяный дурак заблудится в темноте, так дуракам и надо.

Случается, что фонари горят днём, а ночью — темно. Но русские выходят из дома без своих световых приборов, недорогих и убогих, и мало у кого есть фонарик, вмонтированный в сотовый телефон. Надеются: вдруг повезёт, вдруг не провалюсь в яму, выкопанную ремонтниками.

Тётка что-то щебетала, пока они шли, о даче, сборе грибов и ягод. Юлиана не вслушивалась. Наконец она произнесла:

— Я устала, извините. Я не готова с вами говорить. Я приехала из Германии по программе переселения и не понимаю некоторые слова.

В грубо подведённых глазах тётки отразился уже не привычный российско-бабский страх перед всем-на-свете, а святое презрение местного к чужому.

А раньше она как будто не могла рассмотреть этот штрих-код, печать Другого: сдерите кожу с моего лица — и увидите набор знаков, нанесённый на лобную кость гравировальной иглой шестьдесят третьего демона. Я мысленно умоляю спутницу: отвяжись, отцепись от меня, но всё бесполезно, и начинается новая песня, гимн нового дня: