Реквием по Марии - Вера Львовна Малева

она же питалась чем попало. Селедка и несколько маслин, взятые в долг в лавочке у Лейбы, помидор, если было лето, несколько редисок весной, и все.

— Да шевелись ты, не ходи как неживая! — кричала на нее тетушка Зенобия. — Не ровен час пауки скоро на голове начнут плести паутину. Не думай про своего ненормального… Не знаешь, что ли, как говорят старики? «Хозяин смотрит на дорогу, а хозяйка держится дома». Настанет день, и придет в себя, опомнится. Не первый, кажется, раз.

— Ни к чему не лежит сердце, туша[4] Зенобия, — жалобно говорила Мэриоара. — Не лежит, хоть убейся, когда вижу, каким приходит домой.

— Оставь! Когда все у вас в порядке, это твое сердце тоже ни к чему особенно не лежит! Короче говоря, не попробовала на себе мужнины кулаки!

Что ж касается Катерины, Марииной матери, то она чем больше злилась на кого-то, тем старательнее работала по дому: убирала, стирала, чистила, от кастрюль и сковородок до медных шариков на супружеской кровати. На этот раз, после крупной размолвки с отцом, который пообещал все же взять себя в руки, мать, не поверившая ни одному его слову, решила заняться побелкой.

— Ты тоже берись за дело, — велела она Марии. — Не сиди сложа руки, помоги вытащить все из дома… Э-э, а куда это собралась?..

— Ладно, мама! Не нашла другого дня для побелки. Как раз сегодня, когда открывается выставка! Хочу сходить к Риве. И вообще…

— Вообще, вообще… Знаю я, что это значит — сходить. До вечера не покажешься. И эта выставка только тебя и ждет. Ты, по-моему, слишком уж корчишь из себя барышню. Сначала нужно кончить учение, посмотрим, что из этого выйдет, тогда и строй из себя бог знает кого.

— Видишь, мамочка, видишь! — засопела Ляля, посчитав, что настало самое подходящее время выразить недовольство. — Она всегда так. То в «Экспресс», то в «Орфеум». То с Ривой, то с Тали. А меня никогда не возьмет. Лучше дала бы мне платье, которое тебе…

…Но мать дернула ее за руку и, велев держать язык за зубами, поручила лущить фасоль. Поскольку кроме всего прочего к вечеру, когда вернется отец, нужно сварить чугунок борща.

— А у меня всего одна пара рук. Да и те натруженные, так и гудят. У вас же только шалости на уме. Что тут скажешь? Есть на кого быть похожим. На папочку…

— Мама, ну зачем ты так расстраиваешься? Разве нельзя подождать с этой побелкой? Лучше бы оделась в самое красивое платье, взяла эту непослушную Лялю и прошлась по городу! Все равно на работу сегодня больше не пойдешь.

— Да. Я тебе Мэриоара, чтоб все вокруг грязью заросло!

Увидев, однако, что Мария, чаще всего веселая, сразу же нахмурилась, а ее большие черные глаза утратили обычный блеск, она тут же отошла.

— Ладно, Мусенька. Не обращай внимания. Говорю так, потому что расстроилась. Ты права. Посмотри, какой красивый, солнечный день. Насидишься дома зимой. Иди. Принеси только несколько ведер воды, чтоб, не выходить со двора.

Мария схватила ведра и направилась к будке, стоявшей на выбитой ногами площадке, окруженной несколькими вязами с вечно раскачивающимися листьями.

— Ты стала настоящей барышней, Мария, — сказала ей мадам Ангел, возвращая сдачу с монеты в двадцать пять бань.

— Большое спасибо. — Мария покраснела. Она подставила ведро под трубу, выходившую, точно огромный длинный клюв, из стены будки. — Сдачи не давайте. Приду взять еще несколько ведер. Мама занялась побелкой.

— Ага, ага. Ну что ж… А когда начинаются занятия в консерватории?

— Совсем скоро.

Струя воды, с шумом лившаяся из широкой трубы, внезапно прервалась — будто ее отрезали невидимым ножом. Наполнилось и второе ведро. Мария повернулась в сторону дома и лицом к лицу столкнулась с Люсей. Пришла за водой и она, только почему-то с одним ведром.

— Привет, Муська! На открытие выставки пойдешь?

— Думаю, пойду. Вчера проходила мимо — эстрада для оркестра почти готова.

— А как думаешь: танцы будут?

— Не знаю. Даже не думала об этом.

Они вместе кончили начальную школу, но дальше Люся учиться не стала. И у родителей не было особых возможностей, да и сама она не выказывала большой тяги к учению.

— Вчера у нас в магазине важные дамы говорили, будто после открытия будут танцы.

Люся поступила учеником-продавщицей в «Трикотин», большой магазин на Пушкинской улице, где продавались канва, нитки для вышивания, шерсть для любительниц вязать, а также и готовые вязаные вещи, уникальные, созданные здесь же, в магазине, работницами высшей квалификации, какою мечтала стать и Люся. Кроме всего этого, дамы из общества приходили еще сюда учиться вязанию; поэтому в определенные часы пополудни один из залов магазина превращался в настоящий светский салон, где языки вступали в соревнование со спицами.

— Ах, Люська, здорово тебе повезло, что сумела туда попасть, — заметила мадам Ангел, включая воду. — И теперь выбрось всякие глупости из головы, обеими руками держись за место.

— Я и держусь, — слегка надувшись, проговорила Люся, — поняла смысл намека. — Но как будто, кроме работы, человек не имеет права немного развлечься…

Люся была помешана на танцевальных вечерах. И поскольку выглядела довольно развитой для своего возраста, начала носить туфли на высоких каблуках и уже несколько раз успела побывать в танцклассе мадам Гурович. Однако мечтала она попасть в «Белый зал», где собиралось более избранное общество. Мария не разделяла неодобрения мадам Ангел, хозяйки водопроводной колонки, как и многих других с их окраины. Она понимала, что Люся в своем роде натура артистическая. Ей, Марии, нравится музыка, Люсе — танцы. И что в этом плохого?

Рива жила повыше, ближе к центру, в квартале, который назывался Старым Рынком. Несмотря на всю любовь к подруге, Мария каждый раз отправлялась к ней с тяжелым сердцем. Чтоб попасть к Ривиному дому, нужно было миновать лабиринт грязных, жалких на вид улиц и улочек. Тут громоздились горы гниющего мусора, распространяющие отвратительные запахи, на каменную мостовую прямо