На скалах и долинах Дагестана. Герои и фанатики - Тютев Фёдор Фёдорович Федор Федорович

— Кто вы такие, назовитесь? Мрак ночи и ваши башлыки не дают узнать вас.

— Не бойся, Гаджи-Кули-Абаз, — спокойным тоном, вполголоса произнес тот, кто вел переговоры с мальчиком и первый вступил во двор, ведя за собою в поводу коня, — мы друзья. Тех двух ты, правда, не знаешь, но со мной встречался не раз.

— Твой голос мне знаком, — возразил Гаджи-Кули-Абаз, — но я боюсь ошибиться. Ты…

— Тш-ш… — остановил его незнакомец. — Зачем повторять вслух то, что ум и без того знает? Не всегда человеку бывает приятно лишний раз слышать свое имя. Вели лучше взять мальчику наших коней и укажи нам путь в твою гостеприимную саклю, там мы успеем наговориться до света.

Гаджи-Кули-Абаз молча кивнул головой и повел своих спутников через широкий, заросший травой двор к черневшим в полутьме строениям.

Тем временем мальчик взял лошадей и повел их под навес.

Войдя в большую просторную комнату, устланную коврами, увешанную по стенам разнообразными оружиями и скупо освещенную двумя светильниками, надетыми на железные крючки в стенах, новоприбывшие сбросили с плеч свои бурки, сняли башлыки и, уложив все это в кучу в угол, почтительно поклонились хозяину.

— Кара босс![5] — произнесли они все трое в один голос.

— Саол[6], — степенно поблагодарил их хозяин сакли.

— Ничик-сен? Хульфет никек-дур?[7] — осведомились гости.

— Чох якши-мен, чох якши-бис[8], — поспешил, отвесив учтивый поклон, удовлетворить их любопытство Гаджи-Кули-Абаз.

После этих первых приветствий хозяин и гости уселись в кружок на мягком ковре из крашеной бараньей шкуры и внимательно посматривали в лицо друг другу.

Гаджи-Кули-Абаз, хозяин сакли, представлял из себя высокого коренастого чеченца лет под пятьдесят, с длинной черной бородой, большими, немного навыкат глазами, придававшими его лицу надменное выражение. По белой чалме, украшавшей его голову, и аббе, на которой были красным шелком расшиты изречения из Корана, всякому правоверному было ясно, что Гаджи-Кули-Абаз принадлежал к духовному званию. Он занимал должность шариатного муллы всего племени тай-бачинцев[9] и пользовался большим почетом не столько за свою святость, сколько за ум и хитрость.

Сидя против своих гостей и, по-горскому обычаю, не решаясь задавать им вопросы, Гаджи-Кули-Абаз внимательно разглядывал их, стараясь угадать причину столь неожиданного посещения.

Из всех троих он знал только одного, того, кто говорил с ним на дворе; остальные двое ему были совершенно незнакомы, он нигде не встречался с ними, хотя, судя по одежде и осанке, они не принадлежали к простым воинам. Особенно его интересовал один из них, в котором ему инстинктивно чувствовался чужанин, не только не горец, но даже и не грузин, старавшийся к тому же держаться в стороне, в тени.

Не показывая вида, насколько он заинтересован, Гаджи-Кули-Абаз постарался стороной, хитрым подходцем удовлетворить свое любопытство. Поклонившись еще раз, он произнес вкрадчивым голосом:

— Достославный, всеми чтимый, храбрейший из храбрых Николай-бек, как счастлив я, что удостоился, смиренный раб Аллаха, принимать в своем доме такого почетного гостя. Надеюсь, ты разрешишь мне ради такой радости зарезать барашка и приготовить шашлык. Ваш путь был далек и утомителен. Вы, наверно, устали и проголодались. Дозволь мне пойти и распорядиться.

— Нет, не делай этого, почтеннейший Гаджи, — поспешил перебить хитрого муллу Николай-бек, — не подымай суматохи, чтобы тем не привлечь любопытного внимания соседей. Повторяю, что нам необходимо, дабы в ауле никто не прознал про наше посещение.

— Но, храбрейший Николай-бек, — несколько как бы убежденным тоном заговорил снова Гаджи-Кули, — неужели ты хочешь заставить меня преступить все священные адаты? Гость — дар небес. Оставить гостя голодным — оказать неуважение Аллаху, пославшему его. Если вы отказываетесь от шашлыка и плова, разрешите принести вам хотя бы сыру, чуреков, молока и масла. Все это я могу достать сам, никого не тревожа.

— Вот за это предложение приносим тебе, Гаджи, глубокую признательность, тем более что мы, признаться надо, успели порядком проголодаться.

Гаджи-Кули поспешно встал и вышел из комнаты.

Прошло добрых пятнадцать минут, раньше чем он вернулся, собственноручно неся большой поднос, на котором помещались: овечий сыр, кусок масла, холодная разваренная, просоленная баранина, пшеничный хлеб, верхняя корка коего была смазана толстым слоем бараньего сала, и кувшин с бузой.

Поставив все это перед гостями, он разумным жестом пригласил их приступить к трапезе.

— Буюр[10].

— Саол[11].

Все принялись за еду. По обычаю горцев, ели молча, не торопясь, и только когда голод был утолен, после чего гости несколько раз икнули в знак своего пресыщения, Гаджи-Кули-Абаз решился осторожно приступить к вопросам.

— Далекий путь пришлось сделать вам, раньше чем вы обрадовали меня своим посещением?

— Да, не близкий, — отвечал Николай-бек.

— Надеюсь, вы не откажете мне в удовольствии видеть вас своими гостями в течение нескольких дней, раньше чем вы пуститесь в дальнейшее странствование?

— Едва ли. Гостить нам некогда. Чем скорее мы исполним то дело, из-за которого приехали, тем будет для нас лучше, а исполнив его, мы тотчас же должны будем уехать.

Гаджи-Кули склонил голову, давая этим понять, что воля гостей для него священна. Из слов Николай-бека он понял, что все трое приехавших задумали какое-то дело, и именно в их ауле, но какое? Аллах ведает. Любопытство его было затронуто до высшей степени. Особенно хотелось ему узнать, кто этот таинственный незнакомец, приехавший с Николай-беком и не похожий на природного горца. За все время он не проронил ни одного слова и сидел неподвижно, опустив глаза и, по-видимому, оставаясь ко всему безучастным.

По одежде и по оружию он походил скорее на аварца, чем на чеченца. Подстриженные усы и короткая борода клинышком были выкрашены в красную краску, равно как и ногти на руках; косматая папаха сдвинута на бритый затылок. Ни в фигуре его, ни в манере держаться не было ничего подозрительного, настоящий аварский бек. Таких Гаджи-Кули видел десятки. Таких? Полно, таких ли? Что-то есть в нем такое, неуловимое, чего Гаджи-Кули и сам не понимает, но что невольно возбуждает в нем сомнения в подлинности этого бека. Сомнения эти не дают покоя Гаджи-Кули, они и вынуждают его, наконец, на отступление от правил горской вежливости, не допускающей спрашивать об имени гостя, раз тот сам не говорит его. Не решаясь, однако, спросить прямо, он пускается на хитрости.

— Прости меня, ага, — невинным тоном обратился к незнакомцу Гаджи-Кули, — я стар и глух, а потому не расслышал твоего имени; сделай милость, повтори его.

— Я и не говорил тебе его, — нисколько не стесняясь плохим выговором по-чеченски, отвечал гость и тем сразу убедил Гаджи в своем не туземном происхождении, — но если хочешь, зови меня Муртус. Большего тебе знать нечего.

Гаджи-Кули прикусил язык.

В разговор вмешался Николай-бек.

— Гаджи-Кули-Абаз, — обратился он к хозяину, — я много слышал о твоем уме и проницательности, а потому не будем хитрить друг с другом. Я сейчас расскажу тебе обстоятельно все причины, побудившие нас приехать к тебе, но это еще не всё. Нам нужна твоя помощь, и ты должен помочь твоим друзьям без всяких отговорок.

— Если только смогу, — возразил Гаджи-Кули, — и если просимая вами помощь не заставит плакать мою совесть.

Николай-бек усмехнулся.

— Насколько мне известно, твоя совесть не из плаксивых, почтеннейший Гаджи-Кули-Абаз; впрочем, не в этом дело, а в том, что за свою помощь ты можешь получить столько денег, сколько ты никогда еще не держал в своих руках. Вот, смотри.