Долина смерти (Искатели детрюита) - Виктор Гончаров

Выскочил из комнаты…

Дьякон ушел в Наркомпрос, дьяконица — на исходящий-входящий, — перевалило за одиннадцать утра.

Выскочил на двор, потом за ограду, на улицу… И без шапки, с расстегнутым воротом, помчался вниз по Никитской…

Куда? Куда?

Прохожие шарахались в сторону. Мальчишка-моссель-промщик свистнул вдогонку через пальцы. Милицейский хотел остановить, но передумал, махнув рукой. Лишь шершавая собачонка с пронзительным лаем назойливо увязалась вслед, пытаясь тяпнуть за ногу…

С налитыми кровью глазами обернулся на полном ходу к ней:

— Р-р-р-разрушу!!.

Вначале было занятно: большой лохматый человек с исцарапанным лицом, в протертых брюках студенческих, атаковывал маленькую шершавую собачонку, хрипло вопя: р-р-разрушу! — а та, играя, отпрыгивала, безостановочно лая и взвизгивая от удовольствия…

— Папа, смотри, пьяный…

Обыватель с брюшком потащил сына на другую сторону:

— Нет, детка, это — сумасшедший…

Три дня и три ночи пропадал дьякон. В первый день и в первую ночь мучилась дьяконица Настасья. Ворочалась на пуховой перине и, давя клопов на стене, догадывалась, почему ушел муж:

— Это потому, что я Митеньку при нем нежно обозвала, когда он ранился…

Вздыхала и делала вывод:

— Господи, жуть-то какая! Ни одного мужчины в доме!..

На второй день, заплевав губы шелухой от подсолнухов, тараторила легкомысленно в палисадничке при лодыре По-лувии:

— И на что мне дьякон сдался!.. Да и не дьякон он, а расстрига!.. Подумаешь, — сокровище какое!.. Без него не проживу! Чего мне? Сама служу, сама деньги зарабатываю… Вот возьму да и найду себе нового мужа… И-хи-хи…

Пойми-ка ее: то ли она шутит, то ли серьезничает!.. Затараторила про какого-то красавца Петю Огуречного, регистратора при Наркомпросе, о брючках его галифе фасонных, об усиках в стрелку… и понесла, и понесла…

Неодобрительно отозвалась сторожиха — женщина строгая и «в положении»:

— Озорная ты, дьяконица. Ветер у тебя в голове… Потому и детей нет.

Слушать больше не стала: ушла, бросив сурово:

— Ты бы, хуч, губы от шелухи ослобонила…

— И-хи-хи-хи!..

На третий день, поздно вечером, яко тать в нощи, пробираясь вдоль церковной ограды и галифе пачкая известкой, пришли «усики стрелкой» к дьяконице. Пришли и долго засиделись. Не на ветер бросала крылатые слова дьяконица Настасья. Посерело небо от усталости: все ждало — когда-то откроется домик церковный в три окошечка; заморгали виновато звездочки, пропадая одна за другой, взволнованный примчался ветер, с полей примчался росистых и прохладных: конфузливо взрумянилось облачко на востоке. — Не выходили «усики».

— Дур-рак!.. — в досаде крикнула ворона на обескрестен-ном куполе, каркнула и кувыркнулась в помойную яму…

…Вернулся дьякон-то!.. С черного хода зашел, опасливо озираясь; стукнул два раза в окошечко, забубнил:

— Мать, а мать!! Ну-ка!..

Ох, и всполошилась дьяконица, голос родимый узнавши… И напугалась и обрадовалась до смерти…

Пойми-ка ее!..

Зашипела на «усики»:

— Ну, ты, развалился! Собирайся, что ли!.. Муж пришел… Да ну, скорей, черт вас здесь носит!..

— Мать, а мать? Ну-ка… — бубнил дьякон с осторож-кой. — Ну-ка, выглянь, мать…

«Усики» галифе быстро надели, а с сапогами еле-еле справились: и то правый на левую ножку напялили, а левый на правую…

— Ох, скорей!.. Горюшко ты мое!.. — ныла дьяконица, пальцы ломая… шипела: — Сам откроешь там, ключ-то аг-лицкий… Дверь только покрепче прихлопни за собой… О, уродина!..

И к окну. Ставень открыла:

— Вася!

Зарос дьякон волосами до глаз, а глаза вороватые — бегают, бегают…

— Что, мать, Митька-то дома?

Обиделась дьяконица.

— На кой ляд мне твой Митька сдался!.. Думаешь, валандаюсь я тут с ним, с прыщавым?.. Я тут мучаюсь, а он… — И в слезы.

Нетерпеливо перебил дьякон:

— Брось, мать, я не про то… Где Митька-то, отвечай! Спит, что ли?

— Нету Митьки! Был да весь вышел!.. В сумасшедшем Митька твой сидит! На вот!..

— Что-о? — Уже два года, как не было у дьякона бороды, а тут опять вспомнил, за бороду схватился и поймал воздух.

— В су-ма-сшед-шем?

Обрадовался прохвост, зубы гнилые до ушей осклабил.

— А ну, отпирай, мать… Я уж тебе порасскажу… заживем, мать…

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Экзамен сдан благополучно. Никакие случаи и случайности не помешали ему. Но ведь зато и меры были приняты соответствующие. Меры, в корне пресекающие возможность появления недруга рода человеческого — случая. А Павел так и не явился, проморгал срок. Замотала его ароматная дама.

— Эх, Павлушка, Павлушка!.. Связался ты с кем не следует! Пропадешь ни за грош ломаный!.. Хороший ты парень, жалко… Не мы ли с тобой дули и в хвост, и в гриву Калединых, Корниловых, Деникиных, Колчаков, Врангелей и пр., и пр.?! Мы. Да как дули? Только перья золотые из генеральских хвостов по воздуху реяли…

— Эгой, Карп, Карп!.. Газеты есть?..

— А то, — отвечает флегматично дворник.

Иван Безменов — светловолосый гигант — через пять ступенек на шестую скатывается по лестнице: не сходит, а слетает вниз — на крыльях… впрочем, без всяких крыльев, хорошо развиты мышцы ног, крепки и упруги, хоть одна и прострелена в бою под Воронежем с бандами генерала Мамонтова.

— Иди-т-ко сюда, — таинственно манит его дворник, — смотри-кось, чьих это рук дело?

Безменов смотрит по направлению корявого пальца дворника: за трехэтажным зданием кренится купол сутулой и в землю вросшей церковки.

— Ну? — спрашивает Безменов, ничего особенного не замечая. — Церковка, как церковка, давно на дрова пора. Больше никуда не годится…

— Разуй глаза-то, — советует дворник. — Симпола-то рабства и невежества, чай, нету? Гляди!..

— И то — нет креста…

— Ну вот то-то, — дворник удовлетворяется сказанным и, ухмыляясь, идет по своим делам. Пройдя двор, он снова оборачивается:

— В народе бают: сами долгогривые симпол-то ночью сняли, чтобы потом обновление устроить…

Иван совсем другое думает: нет ли связи с балконной дверью?

— Надо исследовать, — говорит он себе. — Вечером залезу на купол, если креста не найду…

Задумчиво поднимается к себе — наверх.

В газете, полученной от Карпа, в отделе хроники, бросается в глаза жирный заголовок:

Читает и еле справляется с бурным приливом волнения:

В последнее время в Москве стали совершаться необыкновенные и по технике и по результатам кражи. Некоторые из них отдают простым ребяческим озорством, другие пахнут миллиардами, но все они объединяются однообразием воровской техники. Последняя весьма проста, и в то же время до сих пор не разгадано то орудие, при помощи которого вор одинаково легко режет и стекло, и камень, и дерево, и металл, и… человека. Целый ряд случаев прошел перед нашими глазами……………………..