Польско-русская война под бело-красным флагом - Дорота Масловская

Я говорю так: поди-ка, шалава, сюда, на минуточку, вот сюда, в сторонку. Поди, не бойся, не врежу пока. Потому что от шока, который испытали мои убеждения и чувства, я стал совсем беспомощный, как ребенок. Совсем бессильный. Вообще-то я по своей природе не такой уж типа и чувствительный, потому что, признаюсь открыто и по-честному, мне нечего скрывать и стыдиться — в моем прошлом, еще совсем недавнем, характер у меня был вообще-то взрывной, реагировал я нервно, что вообще-то даже отражалось на наших отношениях с Магдой. Чуть что — всё, держите меня сто человек. Но тут была кровная обида, нанесенная мне безо всякого участия моей вины. Я вдруг стал ранимым и мягким. Потому что это была уже очередная обида, нанесенная мне как последнему чмо.

Я тогда говорю: ну-ка, поди сюда. Я хочу тебе кое-что сказать. Вижу, она растерялась. Она вся в сомнении и типа даже боится. Знает, в чем фишка, знает, что между нами теперь все будет по-другому, вот и затрясла поджилками, обтягивает платье, смотрит то направо, то налево, то прямо. В разные стороны смотрит, в основном то в одну, то в другую сторону. Ты что, совсем дура, спрашиваю я ее, потому что мои нервы на пределе, мои чувства растоптаны, она просто меня добила, я просто как психически, так и физически живой труп.

Оба мужика смотрят на меня с сочувствием. Оба. Но им уже пора идти. Магда смотрит то на этого, в спортивном костюме, то на того, педика, у него — как я потом узнал — погоняло было Ласточка.

— Гля, как оживился засранец, — сказал он и показал на меня пальцем, а потом вдруг засобирался: ну, пошли отсюда.

Тут я уже завожусь не на шутку. Вот теперь точно пощады не будет, и пусть она себе не воображает, что со мной можно так обращаться, прощай, мол, Сильный, добрая душа, мальчик, поющий в церковном хоре, воплощение мягкости и доброты. Добренький дядя Сильный больше не будет совершать чужие хорошие поступки за кого-то, пока эта кто-то прохлаждается на практике. Сильный больше не намерен отдуваться перед завмагом за краденые шмотки. Ладно б еще со вкусом, а то ж она их перла без всякого вкуса. Потому что Сильный — он такой, хочешь, порви с ним, пошли его подальше, а потом, если судорога в ноге, раз-два, один звонок, Сильный тут как тут, пол тебе под ногами вылижет, чтоб по чистому ходила. Сильный погибнет за тебя на польско-русской войне, заслоняя тебя от удара знаменем, красно-белым флагом. Хотя все твои подружки будут умирать от желания приложить тебе этим флагом за все твои, мягко говоря, аморальные проступки. Но Сильный заслонит тебя грудью и защитит. Все, дорогуша, тебе хана, теперь, когда я смотрю на тебя, я вижу, что вся моя любовь к тебе была в корне ошибкой. И что за вульгарное оскорбление, которое ты мне только что причинила, ты мне солоно заплатишь.

И тогда я принимаю правильное решение, что не буду больше чувствовать той любви, которая во мне проснулась, когда я в первый раз увидел тебя в Лёликовой машине. И тут же из моих рук выпадает прутик, хотя только что, минуту назад, этим прутиком я написал на песке планы нашей будущей жизни, количество наших детей, расходы на квартиру, на химчистку, расходы на свадьбу и похороны, на совместное будущее. Теперь я одним махом вычеркиваю все это из памяти. Теперь я подхожу к тебе близко-близко и одной рукой хватаю тебя за волосы, которые когда-то так любил, хотя теперь уже ничего к ним не чувствую. И накручиваю их на свой кулак. И я спокоен, можно сказать, спокойствием работника мясо-молочного комбината по убою домашней птицы.

И говорю, хотя сам дрожу всем телом, но не от страха, нет, от обиды: такое дело, ребята. Это моя девушка. Она просто закинулась по полной, хотя вас это не касается. Я не дефективный и не даун. А теперь я ее забираю. Вы, я вижу, ребята в порядке, привет вам от Сильного, спасибо, что ее сюда привели, эту падаль, эту гниду, которая сейчас мне ответит за все.

В душе я улыбаюсь. Потому что, вижу, мои слова их действительно унизили, даже, можно сказать, удивили. Моя сдержанность, моя сдержанная грусть. Это их совершенно ошарашило, даже, можно сказать, крайне ошеломило. Педик, который вроде как по образованию, еще пытался что-то вякнуть, да и тот, в спортивном костюме, тоже. Но я просто тащу ее в сторонку за волосы, все культурно, спокойно, без падлы, без понтов. Эти два остались стоять где стояли, Магда захлопнула пасть, как рыба в воде, а я иду спокойно так, сдержанно и тащу ее за собой. Тогда эти два типа задергались, о чем-то там стали перешептываться. Мне это сразу начинает действовать на нервы. Тогда я резко поворачиваюсь и спрашиваю: что, бля, бунт на корабле?

Они тут же хором затыкаются и отвечают в один голос: порядок, Сильный.

Их ответ меня растрогал за живое. Бывает же ведь, что перед лицом чистого хамства, чистой ненависти по отношению к другому, хитрожопости и злобы человек с человеком все-таки могут найти общий язык, проявить солидарность и чувство локтя. Я именно так считаю, и это мои самые сокровенные взгляды и убеждения, но я стараюсь не говорить о них вслух. Хотя мои взгляды в данном вопросе именно так и выглядят: человеку нужно понимание, уважение и чувство локтя, потому что человек не виноват, что он родился таким путем, каким родился, и в такой, а не в другой форме. Как бы там ни было, а раньше, еще давно, меня не раз посещали сильные чувства религиозного, даже, можно сказать, сакрального характера. И оно во мне живет, оно и по сегодняшний день во мне сидит — это чувство по отношению к Фатимской Божьей Матери и даже к самому Господу Богу.

— Ребята! — кричу я, поскольку мы с Магдой отходим все дальше. — Будете в нашем городе, спрашивайте Сильного. У нас там польско-русская война. Если что, какая буза, мало ли чего, спрашивайте меня, ребята.

Они смотрят нам вслед в полном шоке, однако опять повторяют в последний раз: порядок, Сильный. Хотя мы уже далеко, я догадываюсь по движению их губ.

Короче, разошлись мы с ними типа по-хорошему. А теперь самое время сплясать польку-бабочку с Магдой. Я сажаю ее на ограду пляжа. У нее на лице, на губах рисуется чувство боли, потому что я сравнительно сильно держу ее за крашеные патлы.

Мне в эту конкретную минуту даже трудно сказать, красивая она или, наоборот, желанная. Один глаз основательно размазался. Один шнурок от платья оторвался напрочь, и она пристегнула его булавкой. Внешний вид совсем испортился, потому что она явно перебрала, отчего у нее теперь забойно клацают зубы. Если ей предложить легально разводить амфу у нее на хате, она с удовольствием согласится, еще и спасибо скажет. Еще и поцелует на радостях. В руку, в губы и в обе щечки. Даже если потом ей придется заплатить за это ценой собственной жизни, ценой жизни своих собственных предков, своих соседей и дружков-приятелей.

— Во-первых, — говорю я ей, потому что ее, возможно, от боли, а может быть, и от стыда или из чувства вины всю перекосило, — куда делась твоя хрень в ноге?

Она молчит. Бубнит что-то себе под нос. И говорит: а ты что думал, я до конца жизни буду хромая ходить, с парализованной ногой, да? Ты этого хочешь, да? Дудки, хочется — перехочется.

Ну, тут уж я ей сказанул, потому что у меня окончательно и бесповоротно лопнули нервы:

— По-моему, Магда, ты сама умственно отсталая. Ты просто больная. У тебя на самом деле не ноги парализованы, а мозги. И чувства.

Но это еще не все, говорю я ей, одно из двух: или у тебя эта нога хромая, или нет. И нету такой возможности в честной и не замаранной политикой жизни, чтобы для меня эта нога была хромая и требовала хирургического вмешательства, а для каких-то хмырей она — нате вам — здоровая и ходячая. Такой возможности нет и быть не может, поняла? Одно из двух, Магда, и это я тебе прямо в глаза скажу, ты лучше возьми и запишись в сейм или в какую другую государственную думу и там можешь сколько угодно плести свою паутину лжи и клеветы, потому что там тебе и место.

Я совершенно спокоен, я холоден и тверд как лед. Она начинает плакать, но выглядит это как-то малоэффектно, я бы даже сказал, нетелевизионно. Я закуриваю, потому что, надо признаться, в последние годы приобрел эту дурную привычку. Но курю я не просто так, а в знак протеста, это моя личная борьба с засильем Запада, с американскими диетологами и американскими пластическими операциями, с американскими ворюгами, которые втихушку предали нашу страну. Я как-то даже признался Магде в одном таком разговоре, по-дружески, строго между нами, что, когда я поеду в Америку, я буду там курить сигареты прямо на улице, несмотря на то что у них это типа плохой тон, потому как весь Запад повально бросает курить.

Она тем временем говорит типа, можно даже сказать, мечтательно, что меня удивляет: ах, Сильный, как я хочу отсюда уехать. Охмурить какого-нибудь президента фирмы, какого-нибудь директора, всех этих набитых бабками ортопедрил, насшибать побольше бабла и уехать. С каким-нибудь любимым человеком. Может, даже и с тобой. Скорее всего именно с тобой, Сильный, потому что с тобой мне спокойно. Потому что в этой стране у нас нет будущего, нет шансов для развития нашей любви, куда ни глянь, везде насилие, война, пусть даже только польско-русская, ну эта, которая теперь идет в городе, так что нельзя шагу ступить, чтобы не наткнуться на русских.