Дневник наркомана - Алистер Кроули

Алистер Кроули

Дневник наркомана

Предисловие переводчика

Одновременно с замыслом перевести на русский книгу Алистера Кроули "Дневник Наркомана", мною также овладело желание выполнить эту задачу, сохранив всю прелесть подобных переводов эпохи Ар-Дэко и НЭПа. Воспроизвести маньеризмы, неправильности, эротично-угловатую откровенность, которая пленяет нас, к примеру, в переводах Михаила Кузмина.

Быть по-евразийски небрежным с английскими именами (помните, у Красного Графа в «Гиперболоиде» американцы присуждают Гарину титул "Купчина божьей милостью"? Что, по мнению Толстого, должно звучать как Bizman (!) of Gott) в ответ на весьма плодотворное коверканье русских имен в триллерах времен "холодной войны".

Именно так, меня больше вдохновлял ужаснувший Блока перевод повести прелестной сатанистки Рашильд "Подпочвенные Воды" (малоизвестный эталон трэш-классики), а не "профессиональные переводы" нудных янки, которыми мудреватые кудрейки снабжали командировочную чернь.

Кузмина и Кроули объединяет многое. Оба пренебрежительно относились к Уайльду, и оба ему подражали. Оба пропагандировали свои пристрастия в художественной прозе. Кузмин в «Крыльях», Кроули — в "Дневнике Наркомана". Один и другой воздерживаются от графического описания хорошо им знакомых, но рискованных сюжетов на страницах книг, адресованных массовому читателю. Хотят понравиться и заработать. Кузмин заменяет гомоэротический «подробняк» "разговорами о Суинберне", а "самый большой негодяй" ставит точку как раз там, где сэр Питер и Лу приступают к сексоделическому марафону. Жокейский хлыст и высокие ботинки из черной кожи, которые вместе с белым порошком дарит одной из подружек Лу богатый старик, также не разъясняются. На страницах «Дневника» хватает "метафизических намеков" и "занавешенных картинок".

Прибыв в Неаполь, молодые влюбленные стремятся проникнуть в самый скверный притон этого города. Что ожидают они там увидеть, Кроули не уточняет. Возможно, те самые "живые картины", что загнали в гроб бунинского господина из Сан-Франциско.

«Дневник», безусловно, стоит в одном ряду с такими вещами, как «Фальшивомонетчики» Андре Жида, "Джентльмены предпочитают блондинок" Аниты Лус, "Серебряная Звезда" Бориса Зайцева (кроме того, ему принадлежит непревзойденный перевод повести Бекфорда «Ватек», любимой книги Кеннета Энгера), драматургией Ноэля Коварда и, конечно, романами Ильфа и Петрова, где, кстати, Кроулианская формула Do what thou wilt прозвучала во всей красе и мощи великорусского языка: "Как пожелаем, так и сделаем".

Автор выбрал себе имя Лам, царь Лестригонов, и он полновластный хозяин повествования. Поэтому сам Бестия-666 неизменно появляется в самом выгодном свете, и произносит исключительно своевременные истины. Как и любой из нас в собственных глазах. А в одной из глав даже читает длинное стихотворение «Жажда», об ужасах "cold turkey" и русской девице-наркоманке. Доктор Филгуд, знающий толк в снадобьях, женщинах и курортах (книга, по сути, и заканчивается "на югах", как и самый Кроулианский из советских фильмов "Опекун"), он ведет себя строго, как джентльмен, и разговаривает афоризмами, достойными попеременно и Лорда Генри, и Остапа Бендера.

Описание Аббатства Телема ("вот с женою как-то раз мы попали на Кавказ…") напоминает рекламные проспекты мутных туристических фирм, приглашающих вас посетить: Как известно, репатриацию составляют два вида — те, кто поддался ("…а когда порядком окосели, на Саян он нас завербовал") пропаганде, и те, кто мастера зазывать, но уже оттуда. Первый шаг к психоделической «Алие»? "Ехать было заманчиво, хотя очень рискованно", — сардонически пел Александр Шеваловский с ансамблем "Обертон".

Поминутно хочется ("подмывает", как выражались переводчики 70-х с их «милашками» и «крошками», Ain't we hell!) возразить Царю Лестригонов словами того же Лорда Генри — "I can finish your idyll for you".

Бестия-666 неотразим как всякий Великий Комбинатор. Но главный герой этой «Москва-Петушки» эпохи Ар-Дэко не он, и не героин, и не молодой лорд Пендрагон: Лу! Наделенная сугубо скифскими чертами, абсолютно «нездешняя» для презираемого самим Кроули буржуазного Лондона: Лу.

Многое из "divine decadence" того периода, вскользь отображенное на страницах романа давно уже уползло из разряда излишеств в атрибут буржуазной обыденности. Секс, наркотики, портисхед, англия — все с маленькой буквы. Остались "вечные двое" — Мастер и созданный им дивный образ. Они и теперь здесь. Сияют. Лу буквально змеится по страницам хроники "Рай — Ад — Чистилище" — до последней строки: Образ, знакомство с которым достойно бессонной ночи. "Такие женщины живут в романах, встречаются они и на экране"… И, наконец: "Ее смех напомнил мне Рождественский звон колоколов в Москве", — это уже не молодой авиатор-аристократ, это сам "граф Звэрефф" восхищается плодом своего вынужденного вдохновения (нужны были деньги, и Кроули надиктовал книгу своей тогдашней Бабалон за какие-то три недели).

Уже на скалах баснословного аббатства вырвется у сэра Питера: "Я только сейчас заметил, какая она высокая".

Вряд ли люди, послужившие Кроули прототипами для главных героев, были такими, какими он их описал. Как и все, кто "видит женщин, в них не видя человека", Господин Зверь был одиночка и фантазер. Он был похож на Дональда Плезенса и Яшку Купцевича из "Дела Пестрых", читал стихи голосом Галича и угощал гостей крепчайшим перцем, сочинял матерные стихи, достойные быть пропетыми Костей Беляевым: Неожиданно стал моден среди самых серых личностей, но не стал от этого ни капли хуже.

В духе Кроулианской помпезности, мне хотелось бы посвятить этот бесполезный труд (нет, не "двум Владимирам", как у Аркадия Северного, пожалуй, короля посвящений) — двум художникам. Толе Шлецеру (1960–1984?), который зачем-то предпочел "bad case of indiscretion" пути Магического Джихада, где и повстречал я лучезарный талант Светы Дорошевой, чьи рисунки украсили страницы данного издания. До закохання едэн крок.

Теперь вам остается пристраститься к истории двух башлевитых Babes in the wood, и о том, как помог им Опытный Волк. Впэрэд, браты, до свiтлоi мэты, — как говорят англичане.

Гарик Осипов 9-11.08.99

ПРЕДИСЛОВИЕ

Это правдивая история.

Она была изменена ровно настолько, сколь того требует тайна имен.

Это ужасная история; но это также история надежды и красоты.

Она раскрывает с пугающей ясностью бездну, на краю которой дрожит наша цивилизация.

Но тот же самый Свет освещает путь человечества: и мы будем сами виноваты, если шагнем через край.

Сия история говорит правду не только об одной из человеческих слабостей, но (по аналогии) обо всех других; и ото всех них есть лишь один путь избавления.

Как сказал Гленвиль: "Человека полностью не одолеют ни ангелы, ни сама смерть, кроме как через слабость его собственной ничтожной воли".

Твори, что ты желаешь, да будет то Законом.

Алистер Кроули

КНИГА ПЕРВАЯ

РАЙ

Глава I. РЫЦАРЬ ЗАГУЛЯЛ

Да, я определенно был не в духе. Только я не думаю, что это состояние возникло как реакция на прожитый день. Разумеется, на смену возбуждению от полета всегда приходит обратная реакция; но ее действие отражается скорее на состоянии тела, а не духа. Не разговариваешь. Валяешься и куришь, и пьешь шампанское.

Нет, мое паршивое состояние было совсем другим. Я проанализировал свои мысли — летчики экстра-класса быстро этому учатся — и в самом деле устыдился. Взять меня, какой я есть, ничего не опуская — я был одним из счастливейших смертных.

Война подобна волне; кого-то она накрывает, кого-то топит, а от кого-то не оставляет и мокрого места; но некоторых она выбрасывает прямо на берег, прямо на сверкающий золотой песок, где они недосягаемы для дальнейших капризов фортуны.

Разрешите пояснить.

Меня зовут Питер Пендрагон. Мой отец был вторым сыном в семье, и часто ссорился с моим дядей Мортимером, когда оба они были мальчиками. Он перебивался в качестве практикующего терпавета-хирурга в Норфолке, и так и не сумел поправить свои дела женитьбой.

Но как бы то ни было, он наскреб достаточно, чтобы я смог получить какое-никакое образование, так что, когда разразилась война, мне было двадцать два года от роду, и я как раз защитил свой диплом медика в Лондонском университете.

А затем, как я уже сказал, подкатила волна. Моя мать вступила в Красный Крест и погибла в первый год войны. Всеобщее смятение было таково, что я узнал про это лишь спустя полгода.

Перед самым перемирием умер от гриппа и мой отец.

Я пошел служить в авиацию; делал я это неплохо, правда так и не был уверен до конца ни в самом себе, ни в своей машине. Мой командир эскадрилии говаривал мне, что из таких как я никогда не выходят великие асы.

— Старые дела, тебе не хватает инстинкта, — сказал он, добавляя к существительному полностью бессмысленное прилагательное, с помощью которого, однако, умудрился прояснить свое высказывание.