Том 2. Баллады, поэмы и повести - Василий Жуковский

Ивиковы журавли*

На Посидонов пир веселый,Куда стекались чада Гелы*[2]Зреть бег коней и бой певцов,Шел Ивик, скромный друг богов.Ему с крылатою мечтоюПослал дар песней Аполлон:И с лирой, с легкою клюкою,Шел, вдохновенный, к Истму он.

Уже его открыли взорыВдали Акрокоринф и горы,Слиянны с синевой небес.Он входит в Посидонов лес…Все тихо: лист не колыхнется;Лишь журавлей по вышинеШумящая станица вьетсяВ страны полуденны к весне.

«О спутники, ваш рой крылатый,Досель мой верный провожатый,Будь добрым знамением мне.Сказав: прости! родной стране,Чужого брега посетитель,Ищу приюта, как и вы;Да отвратит Зевес-хранительБеду от странничьей главы».

И с твердой верою в ЗевесаОн в глубину вступает леса;Идет заглохшею тропой…И зрит убийц перед собой.Готов сразиться он с врагами;Но час судьбы его приспел:Знакомый с лирными струнами,Напрячь он лука не умел.

К богам и к людям он взывает…Лишь эхо стоны повторяет —В ужасном лесе жизни нет.«И так погибну в цвете лет,Истлею здесь без погребеньяИ не оплакан от друзей;И сим врагам не будет мщенья,Ни от богов, ни от людей».

И он боролся уж с кончиной…Вдруг… шум от стаи журавлиной;Он слышит (взор уже угас)Их жалобно-стенящий глас.«Вы, журавли под небесами,Я вас в свидетели зову!Да грянет, привлеченный вами,Зевесов гром на их главу».

И труп узрели обнаженный:Рукой убийцы искаженныЧерты прекрасного лица.Коринфский друг узнал певца.«И ты ль недвижим предо мною?И на главу твою, певец,Я мнил торжественной рукоюСосновый положить венец».

И внемлют гости Посидона,Что пал наперсник Аполлона…Вся Греция поражена;Для всех сердец печаль одна.И с диким ревом исступленьяПританов окружил народ,И во́пит: «Старцы, мщенья, мщенья!Злодеям казнь, их сгибни род!»

Но где их след? Кому приметноЛицо врага в толпе несметнойПритекших в Посидонов храм?Они ругаются богам.И кто ж — разбойник ли презренныйИль тайный враг удар нанес?Лишь Гелиос то зрел священный,[3]Все озаряющий с небес.

С подъятой, может быть, главою,Между шумящею толпою,Злодей сокрыт в сей самый часИ хладно внемлет скорби глас;Иль в капище, склонив колени,Жжет ладан гнусною рукой;Или теснится на ступениАмфитеатра за толпой,

Где, устремив на сцену взоры(Чуть могут их сдержать подпоры),Пришед из ближних, дальных стран,Шумя, как смутный океан,Над рядом ряд, сидят народы;И движутся, как в бурю лес,Людьми кипящи переходы,Всходя до синевы небес.

И кто сочтет разноплеменных,Сим торжеством соединенных?Пришли отвсюду: от Афин,От древней Спарты, от Микин,С пределов Азии далекой,С Эгейских вод, с Фракийских гор…И сели в тишине глубокой,И тихо выступает хор.[4]

По древнему обряду, важно,Походкой мерной и протяжной,Священным страхом окружен,Обходит вкруг театра он.Не шествуют так персти чада;Не здесь их колыбель была.Их стана дивная громадаПредел земного перешла.

Идут с поникшими главамиИ движут тощими рукамиСвечи́, от коих темный свет;И в их ланитах крови нет;Их мертвы лица, очи впалы;И свитые меж их власовЭхидны движут с свистом жалы,Являя страшный ряд зубов.

И стали вкруг, сверкая взором;И гимн запели диким хором,В сердца вонзающий боязнь;И в нем преступник слышит: казнь!Гроза души, ума смутитель,Эринний страшный хор гремит;И, цепенея, внемлет зритель;И лира, онемев, молчит:

«Блажен, кто незнаком с виною,Кто чист младенчески душою!Мы не дерзнем ему вослед;Ему чужда дорога бед…Но вам, убийцы, горе, горе!Как тень, за вами всюду мы,С грозою мщения во взоре,Ужасные созданья тьмы.

Не мните скрыться — мы с крылами;Вы в лес, вы в бездну — мы за вами;И, спутав вас в своих сетях,Растерзанных бросаем в прах.Вам покаянье не защита;Ваш стон, ваш плач — веселье нам;Терзать вас будем до Коцита,Но не покинем вас и там».

И песнь ужасных замолчала;И над внимавшими лежала,Богинь присутствием полна,Как над могилой, тишина.И тихой, мерною стопоюОни обратно потекли,Склонив главы, рука с рукою,И скрылись медленно вдали.

И зритель — зыблемый сомненьемМеж истиной и заблужденьем —Со страхом мнит о Силе той,Которая, во мгле густойСкрываяся, неизбежима,Вьет нити роковых сетей,Во глубине лишь сердца зрима,Но скрыта от дневных лучей.

И всё, и всё еще в молчанье…Вдруг на ступенях восклицанье:«Парфений, слышишь?.. Крик вдали —То Ивиковы журавли!..»И небо вдруг покрылось тьмою;И воздух весь от крыл шумит;И видят… черной полосоюСтаница журавлей летит.

«Что? Ивик!..» Все поколебалось —И имя Ивика помчалосьИз уст в уста… шумит народ,Как бурная пучина вод.«Наш добрый Ивик! наш сраженныйВрагом незнаемым поэт!..Что, что в сем слове сокровенно?И что сих журавлей полет?»

И всем сердцам в одно мгновенье,Как будто свыше откровенье,Блеснула мысль: «Убийца тут;То Эвменид ужасных суд;Отмщенье за певца готово;Себе преступник изменил.К суду и тот, кто молвил слово,И тот, кем он внимаем был!»

И бледен, трепетен, смятенный,Незапной речью обличенный,Исторгнут из толпы злодей:Перед седалище судейОн привлечен с своим клевретом;Смущенный вид, склоненный взорИ тщетный плач был их ответом;И смерть была им приговор.

Варвик*

Никто не зрел, как ночью бросил в волны   Эдвина злой Варвик;И слышали одни брега безмолвны   Младенца жалкий крик.

От подданных погибшего губитель   Владыкой признан был —И в Ирлингфор уже как повелитель   Торжественно вступил.

Стоял среди цветущия равнины   Старинный Ирлингфор,И пышные с высот его картины   Повсюду видел взор.

Авон, шумя под древними стенами,   Их пеной орошал,И низкий брег с лесистыми холмами   В струях его дрожал.

Там пламенел брегов на тихом склоне   Закат сквозь редкий лес;И трепетал во дремлющем Авоне   С звездами свод небес.

Вдали, вблизи рассыпанные села   Дымились по утрам;От резвых стад равнина вся шумела,   И вторил лес рогам.

Спешил, с пути прохожий совратяся,   На Ирлингфор взглянуть,И, красотой картин его пленяся,   Он забывал свой путь.

Один Варвик был чужд красам природы:   Вотще в его глазахЦветут леса, вияся блещут воды,   И радость на лугах.

И устремить, трепещущий, не смеет   Он взора на Авон:Оттоль зефир во слух убийцы веет   Эдвинов жалкий стон.

И в тишине безмолвной полуночи   Все тот же слышен крик,И чудятся блистающие очи   И бледный, страшный лик.

Вотще Варвик с родных брегов уходит —   Приюта в мире нет:Страшилищем ужасным совесть бродит   Везде за ним вослед.

И он пришел опять в свою обитель:   А сладостный покой,И бедности веселый посетитель,   В дому его чужой.

Часы стоят, окованы тоскою;   А месяцы бегут…Бегут — и день убийства за собою   Невидимо несут.

Он наступил; со страхом провожает   Варвик ночную тень:Дрожи! (ему глас совести вещает)   Эдвинов смертный день!

Ужасный день: от молний небо блещет;   Отвсюду вихрей стон;Дождь ливмя льет; волнами, с воем плещет   Разлившийся Авон.

Вотще Варвик, среди веселий шума,   Цеди́т в бокал вино:С ним за столом садится рядом Дума, —   Питье отравлено́.

Тоскующий и грозный призрак бродит   В толпе его гостей;Везде пред ним: с лица его не сводит   Пронзительных очей.

И день угас, Варвик спешит на ложе…   Но и в тиши ночной,И на одре уединенном то же;   Там сон, а не покой.

И мнит он зреть пришельца из могилы,   Тень брата пред собой;В чертах болезнь, лик бледный, взор унылый   И голос гробовой.

Таков он был, когда встречал кончину;   И тот же слышен глас,Каким молил он быть отцом Эдвину   Варвика в смертный час:

«Варвик, Варвик, свершил ли данно слово?   Исполнен ли обет?Варвик, Варвик, возмездие готово;   Готов ли твой ответ?»

Воспрянул он — глас смолкнул — разъяренно   Один во мгле ночнойРевел Авон, — но для души смятенной   Был сладок бури вой.

Но вдруг — и въявь средь шума и волненья   Раздался смутный крик:«Спеши, Варвик, спастись от потопленья;   Беги, беги, Варвик!»

И к берегу он мчится — под стеною   Уже Авон кипит;Глухая ночь; одето небо мглою;   И месяц в тучах скрыт.

И молит он с подъятыми руками:   «Спаси, спаси, творец!»И вдруг — мелькнул челнок между волнами;   И в челноке пловец.

Варвик зовет, Варвик манит рукою —   Не внемля шума волн,Пловец сидит спокойно над кормою   И правит к брегу челн.

И с трепетом Варвик в челнок садится —   Стрелой помчался он…Молчит пловец… молчит Варвик… вот, мнится,   Им слышен тяжкий стон.

На спутника уставил кормщик очи:   «Не слышался ли крик?» —«Нет; просвистал в твой парус ветер ночи, —   Смутясь, сказал Варвик. —

Правь, кормщик, правь, не скоро челн домчится,   Гроза со всех сторон».Умолкнули… плывут… вот снова, мнится,   Им слышен тяжкий стон.

«Младенца крик! Он борется с волною;   На помощь он зовет!» —«Правь, кормщик, правь, река покрыта мглою,   Кто там его найдет?»

«Варвик, Варвик, час смертный зреть ужасно;   Ужасно умирать;Варвик, Варвик, младенцу ли напрасно   Тебя на помощь звать?

Во мгле ночной он бьется меж водами;   Облит он хладом волн;Еще его не видим мы очами;   Но он… наш видит челн!»

И снова крик слабеющий, дрожащий,   И близко челнока…Вдруг в высоте рог месяца блестящий   Прорезал облака;

И с яркими слиялася лучами,   Как дым прозрачный, мгла,Зрят на скале дитя между волнами;   И тонет уж скала.

Пловец гребет; челнок летит стрелою;   В смятении Варвик;И озарен младенца лик луною;   И страшно бледен лик.

Варвик дрожит — и руку, страха полный,   К младенцу протянул —И со скалы спрыгнул младенец в волны   К его руке прильнул.

И вмиг… дитя, челнок, пловец незримы;   В руках его мертвец:Эдвинов труп, холодный, недвижимый,   Тяжелый, как свинец.

Утихло все — и небеса и волны:   Исчез в водах Варвик;Лишь слышали одни брега безмолвны   Убийцы страшный крик.

Баллада, в которой описывается, как одна старушка ехала на черном коне вдвоем и кто сидел впереди*