Поль Сезанн, его неизданные письма и воспоминания о нем - Эмиль Бернар

им), фотографию Римской оргии Томаса Кутюра, маленькую вещь Эжена Делакруа, «Агарь в пустыне», рисунок Домье и другой рисунок Форана. Мы заговорили о Кутюре; я был удивлен, найдя в Сезанне почитателя этого художника. Он был прав. Только впоследствии я понял, что Кутюр был настоящим мастером и оставил прекрасных учеников: Курбе, Манэ и Повиса. Что ему особенно нравилось в Кутюре, это его знаменитое выполнение, о котором я в продолжении целого месяца ежедневно слышал от Сезанна. Разговор коснулся Дувра и главным образом венецианцев. Сезанн был от них в полном восторге. Веронез восхищал его еще больше, чем Тициан. И удивительно, что примитивы он любил меньше. Впрочем, он всегда приходил к заключению, что какой бы прекрасной «книгой» ни был Лувр, обращаться непосредственно к изучению природы было важнее.

В этот день он опять отправился к горе Святой Виктории продолжать акварель. Я до конца его работы оставался с ним. Его прием в работе был очень своеобразен, абсолютно не похож на обычные приемы и чрезвычайно сложен. Он начинал с тени, делая ее пятном; затем это пятно он покрывал сверху более широким пятном и снова крыл его третьим, четвертым… и так до тех пор, пока все переходы вылепливали предмет, расцвечивая его в тоже время. Я понял тотчас, что его работой руководил закон гармонии, что все эти красочные отношения были заранее намечены в его мозгу, он поступал в общем так, как это делали старинные ткачи, заставляя следовать уступами родственные цвета до тех пор, пока они не встречали контрастного себе цвета. Я почувствовал тотчас же, что подобный метод, будучи применен к писанию с натуры создавал как бы противоречие, так как всякая придуманная формула легче подчиняется свободному творчеству, чем писанию с натуры. Чтобы следовать природе с наивностью ребенка, нужно было отказаться от предвзятой мысли, действовать не рассуждая, наблюдать и запечатлевать и больше ничего. Ну, а его метод был совсем не таков: обобщая законы, он извлекал из них принципы, которые применял условно; таким образом, он толковал, а не списывал то, что видел. Его особенность видеть была больше в его мозгу, чем в зрении. Все это я открыл на его полотнах уже много лет тому назад: теперь, находясь в его обществе, получил неоспоримое доказательство этого. В общем все, что делал Сезанн, исходило исключительно из его гения; и, если бы он имел творческое воображение, он мог бы писать пейзаж без натуры, nature morte, не имея его перед собой; но он не обладал воображением, которое отличало больших мастеров. Его силу составлял его ум в соединении с его вкусом.

Когда он работал над своей акварелью, я объявил ему, что устроился на целый месяц в Экс у мадам С. Случайно оказалось, что это были его друзья, и он был обрадован этим совпадением и очень хвалил мне этот дом.

Вечером я отправился в Марсель. Сезанн проводил меня до трамвая. Было время ужина и мадам Бремон, его экономка, наверно беспокоилась, ожидая его. Я обещал прийти его навестить, лишь только устроюсь в Эксе.

«Я живу здесь только из-за вас», – сказал я ему.

Он пожал мне руку и поспешил домой к ужину. Трамвай тронулся. На повороте улицы еще раз мелькнула его развевающаяся по ветру пелерина.

III. Жизнь в обществе, в мастерской и у себя

Два дня спустя я устроился у мадам С. Сезанн пригласил меня к себе, как только я переехал, и предложил мне в своей загородной мастерской для работы комнату внизу там, где стояли ширмы: боясь побеспокоить его, я не воспользовался этим предложением. Произошло это по следующей причине: после полудня, когда мы пришли с ним в мастерскую, я заметил, что, установив свой холст на мольберте, и взяв палитру, он ждал моего ухода. На мой вопрос: «я наверно мешаю вам, он ответил: „я совсем не переношу, когда смотрят, как я работаю и ничего не хочу делать в присутствии кого – нибудь“. И он рассказал о любопытстве окружающих. Люди, которые насмехались над ним, узнав из газет об его успехах в Париже, начали заискивать у него и хотели вторгнуться не только в его жизнь, но и в искусство.

„Они думают“ – говорил он, делая страшные глаза, что я владею каким-то секретом и хотят его у меня украсть, но я их всех спровадил, и ни один из них мне не помешает!»

При этом он становился все яростнее. Видеть, как работает Сезанн, было, конечно, одним из моих самых горячих желаний, но я не настаивал и удалялся, побуждаемый высказанным им недоверием к навязчивым людям. В самом деле я приехал в Экс для того, чтобы выразить мое двадцатилетнее поклонение Полю Сезанну, и потому, боясь что он не поверит в искренность и бескорыстие моего посещения, отклонил предложение занять комнату в его загородном доме.

Я устроил nature morte у себя в комнате и прилежно работал над ним. Сезанн, узнав об этом, захотел посмотреть мою работу. Он был так убежден П.Алексисом и пуантилистом Синьяком в том, что я «составитель биографий», что не мог себе представить, что я художник.

Однажды около полудня, он пришел к мадам С., и был крайне удивлен, что я умею писать и рисовать. Его первое восклицание было, что моя работа – работа настоящего живописца.

«Вы – живописец», сказал он со своим южным акцентом. Но многие места на моем холсте ему не понравились. Он попросил палитру и кисти, чтобы их исправить. Я был очень заинтересован его правками, которые могли мне открыть его приемы работы. Когда я ему принес палитру, на которой было только 4 краски кроме белой, он спросил: «Вы пишите только этим»? «Да». – «Но где же у вас неаполитанская желтая, где персиковая черная, где жженая сиена, кобальт, лак коричневый?.. Невозможно работать без всех этих красок».

Бесполезно было возражать, Сезанн был во всем непреклонен. На моей палитре были только желтый хром, киноварь, ультрамарин синий, краплак и серебристые белила. Он мне назвал по крайней мере двадцать красок, которыми я никогда не пользовался. Я тотчас же понял, что он работал, очень мало смешивая краски; у него на палитре были готовые гаммы, или все градации от каждого цвета, и он пользовался ими.

Он сначала как бы растерялся перед простым набором красок на моей палитре, затем, разгневанный, стал исправлять этюд неистовыми ударами кисти. Этюд затрепетал на неустойчивом мольберте и чуть не упал на ковер мадам С. и не отпечатал на нем всю гамму красок,