Поль Сезанн, его неизданные письма и воспоминания о нем - Эмиль Бернар

на недостатки современного образования. Сезанн много и с легкостью цитировал Вергилия, Горация и Лукреция, после чего вернулся к прежнему разговору:

«Итак когда я приехал в Париж, Золя посвятил мне и Байлю, моему покойному товарищу, „Исповедь Клода“ и представил меня Манэ. Я им был очень увлечен, и он меня прекрасно принял. Но моя всегдашняя застенчивость к сожалению, мне мешала часто бывать у него. Золя по мере того, как росла его слава, делался все более важным и принимал меня как бы из снисхождения. Мне до такой степени было это противно, что я перестал у него бывать. Много лет прошло, прежде чем я снова посетил его. В один прекрасный день я получил „L'Oeuvre“. Это было ударом для меня. Я узнал его сокровенные мысли о нас. Это скверная книга и в добавок вполне лживая».

Сезанн налил себе и мне вина. Разговор коснулся этого напитка.

«Видите, вино многим из нас повредило. Мой земляк Домье слишком много его пил: каким громадным мастером был бы он, если бы не это».

После завтрака мы пошли в мастерскую за город. Сезанн показал мне наконец свои картины в собственной мастерской. Это была большая комната, окрашенная серой клеевой краской, с окном, обращенным на север. Свет мне показался не совсем хорошим; скала и деревья давали рефлекс на картины.

«Вот все, чего можно было здесь добиться. Я выстроил мастерскую на свои средства, но архитектор сделал совсем не то, чего я хотел. Я робок, я богема!» – закричал он вдруг, раздражаясь. «Все смеются надо мной. У меня нет сил бороться; одиночество вот все, чего я достиг; да оно и лучше: по крайней мере никто меня не заарканит!» («personene me met le grappin dessus»). Говоря это он своими старческими пальцами изобразил крючок.

Сезанн работал тогда над полотном, изображающим три черепа на фоне восточного ковра. Целый месяц писал он эту вещь по утрам от шести часов до половины одиннадцатого. День его распределялся так: вставал он рано, шел в мастерскую во всякое время года; с шести часов до половины одиннадцатого он работал в ней; затем возвращался в Экс завтракал и немедленно уходил на Почти каждый день он навещает Сезанна. Вместе они пойдут рисовать «на мотиве» (Гора Сент-Виктуар) и будут много говорить об искусстве. В этом рассказе о Сезанне, к которому редко подходят так близко, мы обнаруживаем трогательного Сезанна, который будет подписывать свои письма Бернару «ваш старый товарищ» и который, когда ему уже исполнится 60 лет, напишет «мне кажется, я делаю медленный прогресс…» и работал до пяти часов вечера. Затем он ужинал и сейчас же ложился спать; иногда мне случалось видеть его таким усталым от работы, что он не мог ни говорить, ни слушать. Тогда он ложился в постель, и впадал в беспокойный сон, и на следующий день чувствовал себя вполне свежим.

«То, чего мне не хватает» говорил он, стоя перед своими тремя черепами: – «это выполнения (la réalisation). Я добьюсь, может быть этого, но я стар и могу умереть раньше, чем достигну этой высшей цели».

«Выполнить, как венецианцы!» Потом он вернулся к мысли, которую он часто высказывал впоследствии: «Я хотел бы быть принятым в Салон Бугро: я прекрасно знаю, что является препятствием для меня: это то, что я недостаточно выражаю, что я чувствую, а моя особенная манера видеть (optique) не играет здесь никакой роли. Конечно этот модный художник мог найти в нем только осуждение. Но выраженная им мысль была совершенно справедлива: понять художника мешает не его оригинальность, но несовершенство его произведения. И чем субъективнее он, тем больше ценности имеет его работа. Главное препятствие в искусстве – это отношение между способностью подражать природе и оригинальностью. Подражание природе удовлетворяет всех, между тем как одна оригинальность, лишенная этой способности, остается курьезом без жизни и вызывает интерес только в редких художниках. Главное в художнике это тесное слияние чувства природы, индивидуального творчества и правил искусства.»

По натуре Сезанн был страстным новатором его способы были тем ценнее, что принадлежали ему одному, но его логика помимо его воли до такой степени усложняла их систему, что его работа становилась до крайности трудной и как бы совсем парализовалась. Однако его природа была гораздо свободнее, чем он сам думал, но по мере своих исканий он себя порабощал. Чувства красоты в нем не было, ему было свойственно только чувство правды. Он настаивал на необходимости сознательно видеть и логично работать. Этот мозг быль одарен непреклонной волей, которая постепенно ставила преграды его непосредственным дарованиям до такой степени, что заставляла предполагать в нем бессилие. Но это было далеко не бессилие. Исключительно одаренный, он слишком размышлял и обосновывал свои действия. Если бы он в своей работе не раздумывал над вопросом, как достигнуть наилучшего, он не был бы столь цельным, перестал бы быть чем-то исключительным, но за то дал бы совершенные образцы.

Итак, в течение месяца моего пребывания в Эксе я видел его трудящимся над картиной «Три черепа на фоне ковра». Это произведение Сезанна я считаю его завещанием. Картина менялась в красках и формах почти ежедневно, несмотря на то, что она могла быть снята с мольберта, как конченная вещь, еще тогда, когда я ее увидел в первый раз. Я назвал бы способ его работы размышлением с кистью в руках.

Другая вещь стояла на большом мольберте. Это было громадное полотно с фигурами нагих купающихся женщин. Картина была еще в хаотическом состоянии. Рисунок показался мне довольно бесформенным. Я спросил Сезанна почему он не берет моделей для нагих фигур. Он мне ответил, что в его возрасте надо воздерживаться раздевать женщину, чтобы писать ее; в крайнем случае ему позволительно было бы обратиться к женщине лет пятидесяти, но он почти уверен, что в Эксе не найдется такой, которая бы согласилась позировать. Он достал картоны и показал мне рисунки, которые он делал в мастерской Сюиса в дни своей молодости.

«Я всегда пользовался этими рисунками, это не вполне достаточно, но иначе не возможно в моем возрасте».

Я понял, что он был рабом приличия, доведенного до крайности, и что это рабство имело две причины: одна из них – он не доверял себе в присутствии женщины, другая у него была религиозная строгость в подобных случаях. Кроме того, он знал, что этого рода вещи не обойдутся без скандала в маленьком провинциальном городке.

На стенах мастерской я заметил кроме пейзажей, которые сохли без подрамков, зеленые яблоки, написанные на доске (какой молодой художник не подражал