Мои воспоминания. Под властью трех царей - Елизавета Алексеевна Нарышкина

долгих лет до той поры, пока, достигши наконец пристани, я могла собрать аккорд из бывших так часто болезненных диссонансов» (с. 83). Но в периоды острых душевных переживаний это чувство возвращалось, и вновь она замечала: «Внешняя жизнь текла по-прежнему: раздвоение между ней и моим внутренним миром было ужасно — но никто его не подозревал» (с. 179). В дневниках раздвоенность преодолевалась: в них мирно соседствовали излияния чувств, фантазии, стихи и точное, почти протокольное изложение событий. Обладая «редкой непроизвольной» памятью[34], Елизавета Алексеевна с ранних лет подробно описывала все происходившее вокруг, а окружали ее с детства «интересы общественного характера», которыми жила ее семья — семья дипломата и высокопоставленного придворного, связанного родственными узами с знатными и влиятельными семьями Европы. К тому же почти вся семья Куракиных находилась на службе при императорском дворе: отец — у великой княгини Марии Николаевны, мать — у великой княгини Екатерины Михайловны, а позднее у цесаревны Марии Федоровны, сестра Александра (с 1866 г.) — у цесаревны, затем императрицы Марии Федоровны, сама Елизавета Алексеевна — сначала у великой княгини Екатерины Михайловны, потом у великой княгини Ольги Федоровны, затем у императрицы Александры Федоровны. Находясь в гуще жизни императорской семьи, Е. А. Нарышкина обладала информацией о политических событиях и решениях высшей государственной власти из первых рук. Поэтому политика находит отражение в ее дневниках, даже когда она пишет о своих переживаниях или семейных событиях. Начав вести дневник (а писала она его по-французски, поскольку это был ее первый «природный» язык) сначала для того, чтобы было кому «поверить свои восторги», и называя его «милым и скромным наперсником» («cher et discret confident»), которому можно излить свою душу и высказать любую тайну, Нарышкина делает его хранителем не только собственных мыслей и чувств, но и важных cведений, касающихся политической жизни России. Выдержка и умение скрывать свои чувства позволили ей на протяжении многих лет находиться на службе при дворе, часто не имея возможности высказать свое мнение, и потому лишь в дневниках она позволяла себе «открыть уста». Она делилась своими мнениями только с очень близкими друзьями, такими, как юрист, писатель и общественный деятель А. Ф. Кони. Она не показывала никому свои дневниковые записи, даже отцу, хотя «была очень близка к нему». Нарышкина вспоминала: «Он читал мне все свои записки, размышления, стихи, наполнявшие несколько толстых тетрадей, и находил во мне понимание и отзывчивость, но я никогда не говорила ему о себе» (с. 212). Лишь с течением времени она стала осознавать ценность своих записей не только для себя, но и для других и почувствовала необходимость поделиться своим жизненным опытом.

Поводом, побудившим ее напечатать свои написанные на основе дневников мемуары, стали, очевидно, события 1905 г., которые вызвали в памяти у Е. А. Нарышкиной отчетливые ассоциации с Французской революцией 1848 года, свидетелем которой она была. И хотя хронологической границей «Моих воспоминаний» являлись события 1875 г., окончательный их текст был подготовлен к публикации в конце 1905 г.[35] Причем Елизавета Алексеевна писала мемуары по-русски, считая, «что в этом нет ошибки и что повествовательный язык мне доступен» (с. 207). Отрывки из них она предварительно читала вслух родным и друзьям[36]. В деле печатания книги ее поддержала дочь известного библиофила С. Д. Полторацкого Эрмиония Полторацкая, которая написала: «Надеюсь, что у Вас хватит присутствия духа, чтобы отстоять свои мемуары. К тому же хорошо укрыться в прошлом, поскольку настоящее полно невежд и невежества»[37].

Вероятно, в семье Нарышкиной много было разговоров о публикации воспоминаний, и волнения Елизаветы Алексеевны по этому поводу вызывали у родных желание ее поддержать, что и сделал в шутливой форме ее маленький десятилетний внук Кот (Николай Татищев), который, поздравляя бабушку с именинами 2 сентября 1906 г., сообщал ей: «Я пишу мемуары. <…> Целую тебя. Котик»[38].

В конце января или в начале февраля 1907 г. «Мои воспоминания» были напечатаны. Мемуары не были предназначены для широкого распространения, свою книгу Нарышкина дарила или давала для прочтения людям, которых уважала и мнением которых дорожила. Тем ценнее было для нее одобрение в проникновенном и сердечном отклике П. И. Бартенева:

«Когда я дочел Вашу чудесную книгу (за доставление которой почтительнейше целую Вашу правую руку), мне вспомнилось четверостишие Хомякова:

Он с тем, кто духа и свободы

Ему возносит фимиам;

Он с тем, кто все зовет народы

В духовный мир, в Господень храм.

Но кроме впечатления нравственного, книга Ваша мне драгоценна в отношении историческом. Вы описали жизнь, проведенную на вершинах общества; а в пестрой галерее выведенных лиц отрадно мне и повстречаться с теми, кого и я чтил и любил, начиная с Вашей матушки, окончая княгинею Коконою. При том, как умело соединено личное с общим, с государственным, с современным. Я невежда в оценке французских стихов, но меня привели в умиление помещенные на стр. 325. Самый язык, по свойствам своим, не поэтичен (извольте, в письмах к Гримму, прочитать, как Екатерина сравнивает его с русским). В книге Вашей не встретил я ни одного галлицизма. Слог Ваш выразителен, чему конечно способствует знакомство с языком церковным. Некоторые страницы растрогали меня до глубины сердечной. То, что вы изволили мне читать в Волосове, на меня мало действовало; но тут паки и паки целую Ваши руки. Неужели не познакомлюсь с Вашим романом? Не дозволите ли мне поместить в Русском Архиве мой отзыв с выписками напр. о безучастии духовенства, с страницами о июньских днях в Париже? Известны ли Вам письма англичанки о бывшей Французской Революции? Необыкновенное сходство с тем, что мы недавно пережили (у меня на Садовой треснула стена от выстрелов). Стар я (78 л.), не двигаюсь без чужой помощи, но по милости Божией, еще страстен к проявлениям высокого ума, дарований и деятельного сердца.

Не извольте предавать забвению

Петра Бартенева»[39].

Перемены, произошедшие в России с 1906 по 1917 г., заставили Нарышкину еще раз, по-новому, взглянуть на политические события, которые она протокольно четко фиксировала в дневниках. Мысль написать новые мемуары возникла, вероятно, в 1917 г., когда стали очевидны последствия роковых ошибок, совершенных российской монархией на протяжении последних трех царствований. Нарышкина начинает осмыслять и пересматривать свои взгляды на события, произошедшие в России. Она осознает, что многие не понимают происходящего, и 8/21 апреля 1917 г. записывает в дневнике: «У многих нет другого горизонта, кроме света, его блеска, — и желания бежать из России. Незнакомство с историей — феноменальное. Никакого понятия не только о философии истории, но о внешних фактах, на которых