Мои воспоминания. Под властью трех царей - Елизавета Алексеевна Нарышкина

1918 г., а также письмо А. Ф. Кони, присланное ею уже из эмиграции в 1926 г. Первые два письма являются последними знаками многолетнего преданного служения Елизаветы Алексеевны Нарышкиной императорской фамилии, а письмо к А. Ф. Кони, по сути, подводит итог ее продолжительной, богатой событиями и трагическими поворотами жизни.

* * *

Публикация этой книги не могла бы осуществиться без помощи моих коллег — сотрудников РГАДА, ГАРФ, РГАЛИ, РГИА, РГБ, РНБ, Тверского государственного объединенного музея и Библиотеки Бейнеке Йельского университета, за что сердечно их благодарю.

Искренне благодарю В. А. Мильчину и М. Шрубу за ценные замечания, касающиеся перевода французского текста, а О. Ю. Бычкову за помощь при переводе немецкого текста.

Выражаю особую признательность Т. А. Лаптевой и Е. Е. Лыковой за их постоянную дружескую поддержку.

Благодарю моего сына П. А. Дружинина, который был инициатором этой публикации.

Е. В. Дружинина

МОИ ВОСПОМИНАНИЯ

ГЛАВА I

Мои самые дальние воспоминания переносят меня в Париж, где мой отец[90] состоял первым секретарем посольства при Николае Дмитриевиче Киселеве. Нас было четверо детей, из коих мой брат Борис и я были старшие, а двое младших[91] родились в Вене, где началась заграничная дипломатическая карьера нашего отца. Кроме того, самый старший из нас умер годовалым ребенком, к великому горю наших родителей. Это был первый Борис, — второго, также Бориса, мой отец назвал при рождении l’enfant de la consolation[92], чем он действительно был во все время своей слишком короткой жизни[93]. У нас было политическое детство. С ранних лет нас окружали интересы общественного характера. Общительность моего отца и то обстоятельство, что посланник не был женат, способствовали сосредоточению в нашем доме дипломатического кружка. При моей крайней впечатлительности, присутствуя при разговорах и рассуждениях, я без усилия запоминала отрывки речей, облики известных лиц. В моем воображении проходит целая вереница личностей, тем или иным ознаменовавших себя. Вот старая графиня de Valence, дочь знаменитой в свое время графини de Genlis. Она уже была замужем во время первой французской революции[94], ее имя упоминается в мемуарах того времени. Мы, дети, были друзьями ее правнуков и бывали у них по вечерам, играя и резвясь в то время, как наша мать[95], сидя с ней в гостиной в небольшом кружке лиц, слушала, как умная и живая француженка рассказывала эпизоды из блестящей придворной жизни при Марии Антуанетте и как вихрь революции привел ее в тюрьму Conciergerie[96], откуда она вышла на свободу, а не на гильотину только благодаря смерти Робеспьера. Отрывки этих рассказов долетали и до ушей шестилетней девочки и запечатлевались в ее воображении с легкостью и верностью фотографической пластинки. К тем же годам относится веселый день, проведенный мною у M-me Récamier. Не знаю, по какому случаю ей вздумалось дать детский дневной бал в своем помещении в Abbaye-aux-Bois[97]. Помню, как меня одевали, как coiffeur[98] завил мои волосы бумажными папильотками и прижег их щипцами так, что моя голова сделалась кудрявой, как у барашка, и надел круглый венок из живых цветов (primevères[99]), и как я стояла на столе, пока оправляли мое белое кисейное платье. Помню, что я была представлена старой даме и старому господину, и много лет спустя громкие имена M-me Récamier и Chateaubriand получили для меня свое значение, которое, понятно, было от меня скрыто тогда. С поздравлением на новый год и на Пасху мамá возила меня к старой тетушке княгине Багратион. Она была дочь известной красавицы графини Литта (племянницы князя Потемкина и сестры моей прабабушки княгини Голицыной). Она жила в собственном доме в Faubourg St.-Honoré[100] с большим садом, который доходил до Avenue Gabriel в Champs Elysées[101]. Рослый швейцар с булавой и в треугольной шляпе встречал посетителей у подъезда в глубине широкого двора. В комнатах с крепким запахом духов царила тропическая жара, так несвойственная парижским домам. В большой гостиной, слабо освещенной и убранной массой пальм и других растений, сидела хозяйка, всегда одетая в белые прозрачные платья, подбитые розовым или голубым шелком, с такими же туфлями на миниатюрных ногах. Сама она была бледна, с тонкими чертами лица и казалась изваянной из белого воска. Длинные белокурые букли окружали ее лицо. Она никогда не носила чепца. Мне она казалась каким-то волшебным существом вроде феи, и я чувствовала всегда известную робость в ее присутствии. Совсем другое чувство вселяла во мне другая пожилая дама Марья Яковлевна Нарышкина, рожденная княжна Лобанова-Ростовская, друг юности моей бабушки княгини Голицыной. Они вместе были свитными фрейлинами при Императрице Марии Федоровне. Она очень любила мою мать, которую звала по имени. С нами была ласкова, щедра и добра, как настоящая бабушка, и мы ее также любили. Помню еще знаменитую княгиню Ливен. Раз в год, 6 декабря, мы ее всегда видели в церкви по случаю именин Государя, но ее имя часто произносилось у нас. Ее значение было большое, и в ее салоне собирались по воскресеньям все политические деятели того времени, все дипломаты и государственные люди, в числе которых неизменно был первый министр Гизо.

В 1845 году мы совершили нашу первую поездку в Россию со времени нашего переселения за границу. Мой отец, не имея отпуска на все лето, решил, что мамá уедет сначала с нами раннею весной и будет ждать у матери своей княгини Анны Александровны Голицыной приезда его, чтобы вместе отправиться к его отцу князю Борису Алексеевичу, жившему в своем орловском имении Куракине[102]. Он проводил нас до Гавра, так как путешествие наше должно было совершиться морем, но и до Гавра из Парижа пути сообщения далеко не достигали еще в то время современной быстроты. Железная дорога шла только до Руана, а потом приходилось следовать по Сене на пароходе. В Гавре к нам присоединилась графиня Аппони, урожденная графиня Бенкендорф, подруга моей матери, которая вместе с нами ехала в Россию, и, дождавшись благоприятной погоды, на третий день мы сели на пароход «Amsterdam» и отплыли в дальний путь. До сих пор не изгладилось во мне впечатление ужасного путешествия по Северному морю. Впрочем, оно было только субъективно ужасно, так как никакой опасности нам не грозило. Море было бурное, высокие серые волны колыхались, пенясь до пределов серого же горизонта, сливаясь с ним. Я страшно была больна морской болезнью и трое суток не выходила из каюты, где все наши вещи попадали и катались по полу