История болезни - Ева Весельницкая

― Соня, сколько можно лежать и читать, иди гулять. ― заботилась о моем здоровье мать.

И я шла на эту каторгу, и стояла рядом с демонстрирующими виртуозные трюки девчонками во дворе, в надежде, что меня не заметят. И они не замечали.

― Соня, ты же не будешь играть?

― Да оставь ты ее в покое, она не умеет.

― Умею, просто не люблю. ― робко защищалась я.

Я не знаю, что случилось в то утро, когда в очередной раз выдворенная матерью во двор, спускаясь по лестнице с опостылевшей скакалкой в руках, я не увидела в дверном проеме черного хода ни двора, ни людей, ни соседнего дома. Из двери лился в не очень чистый и довольно обшарпанный подъезд ровный золотой свет, дверной проем казался рамой, которая с трудом вмещала это чудо и свет проливался внутрь и растворил в себе и вход в подвал и последние ступеньки. И я почему-то понеслась к нему, сломя голову, но даже не споткнувшись традиционно о высокий порог и не заметив крыльца, запрыгала ничего не понимая в этом свете, ощущая себя пустой, легкой, способной вот— вот взлететь.

― Ну, вот, а ты, Люська, говорила, что Сонька не играет с нами потому, что она корова и ничего не умеет, а она действительно просто не хочет. Смотри, как скачет и на одной, и на двух, и крестиком.

― Соня, ты чего?

Все уплотнилось, свет превратился в обычный солнечный день, и…я споткнулась. Так открылась для меня пустота, так получила я во владение тайну, которая спасала меня, поддерживала и помогала. И с которой я до сих пор не освоилась до конца.

А «солидный господин» продолжал свою игру. Он был в годах, крупный, одетый небрежно дорого, довольно длинные волосы взмокли от пота, но отстраненный взгляд и уверенные, спокойные движения рук многое могли сказать внимательному наблюдателю. Он даже иногда бурчал что-то, подобно всем игрокам, обвиняя дилеров в несоблюдении правил и преднамеренности, участвуя в общей игре всех завсегдатаев казино.

Довольно быстро сообразив, что мне за этим столом пока больше делать нечего, я поменяла фишки на кэш, и, старясь не привлечь к себе внимание столь заинтересовавшего меня господина, аккуратно отошла от стола.

― Соня! Со-о-ня-я! Ты меня слышишь? Сколько можно кричать? Сейчас же домой!

Снулая атмосфера разморенного жарой послеобеденного двора развеялась. Мать высунулась из окна кухни, выходившего во двор, растрепанная, в халате, только что от плиты или стирки. Двор, как продолжение дома… Ее зычный, с нарастающим раздражением голос разносился по всему двору, и мы игравшие в дурака в его противоположном конце, конечно же слышали, не могли не слышать, но где это видано, реагировать на первый же материнский зов. Не поймут.

«Сейчас, сейчас» ― кивала я головой, продолжая играть, как будто она могла меня услышать. Это был привычный дворовой ритуал. Матери звали нас из окон, мы делали вид, что не слышим, но все-таки прислушивались к интонациям, чтобы не пропустить момент, когда лучше уступить или хотя бы заорать в ответ с видом полной невинности:

― Мам! Что?

Я, в отличие от большинства всегда отзывалась по первому зову, я не очень любила двор и его развлечения, а он не очень любил меня. Но не вовремя игры. Но не тем восхитительным летом, когда привычный ритм жизни нашей семьи: лето, каникулы, отпуск, море ― был единственный раз на моей памяти нарушен и вместо здорового и правильного «летнего отдыха», я самозабвенно резалась в карты, каким-то чудесным образом почти сразу постигнув все хитрости и тонкости игры, завоевав тем самым внезапный, ошеломительный авторитет у компании далеко не самых хороших мальчишек из нашего и соседних дворов, чем приводила в шок тетушек, которых я помню или вечно сидящими на лавочках или развешивающими белье на веревках, которые они почему-то обязательно натягивали между волейбольными столбами, а потом сторожили их, как достояние республики.

Сколько я себя помню, я мечтала играть. Чудился мне в этом мире, почти запретном, чуть неприличном, воздух и независимость, некая неправильность, которая так нужна была мне, послушной и благовоспитанной, чтобы чувствовать себя живой. Я видела себя в нем свободной от бесконечных запретов, свободной для риска и удовольствия. Так в юности мечтают о сексе. Я мечтала об игре.

Или это я сейчас такая умная? А тогда? Что же я чувствовала тогда? Отдельность, непонятно от чего независимость. Просто Буратино какой-то со своей дверью в другую жизнь и поисками золотого ключика. Это была моя дверь и мой золотой ключик. И не спрашивайте меня почему. Тогда не знала и сейчас не отвечу, но какая чуйка! Сколько лет, сколько жизней миновало, а ничего в этом месте не изменилось.

Нет, конечно, в ранней советской юности, я не думала об игре в казино. О чем вы говорите, какое казино? Казино ― это страдающие, непонятно от чего герои Достоевского, это падшие женщины и непорядочные мужчины из романов Бальзака и это американские гангстеры сороковых и романтизированная итальянская мафия. Эх, и начитанная же я была девочка. Будь благословен этот меняющийся мир.

Но этот двор, этот стол на котором я сидела, никогда не садясь на лавку во время игры, эти потрепанные, засаленные карты, и эти мальчишки, большинство из которых в скором будущем или сопьется или сядет по хулиганке, а то и по более серьезным поводам ― это был мой вызов, мой бунт, моя победа, которую, может быть, никто и не заметил. И я спрятала ее там, в глубине, которой и сейчас-то не знаю названия.

Странно, но мне никогда раньше не приходило в голову, что все началось так давно.

Барселона ― сверкающие платье великой Монсерат и гибкая в черном фраке фигура несравненного Фредди. Ее не земной красоты голос, несущий покой и счастье, и его, похожий на стон любви, возбуждающий и страстный. Эти слившиеся голоса и есть вся суть и тайна этого чуда света. Барселона!

Я видела этот дуэт только в кино, слышала десятки раз в записи и вот сейчас, стоя у Дворца спорта «Сан Джорди», и глядя на город, слышала этот победный клич, этот любовный призыв: Барселона!

Попала я в этот город совершенно случайно, в результате сцепления множества событий и обстоятельств, до последней минуты будучи уверенна, что собираюсь, наконец, поехать в Париж. Каталония, Мерседес из «Графа Монте Кристо» ― каталонка, безумец Гауди, Саграда Фамилиа, да известная футбольная команда, вот, пожалуй, и все, что я знала про этот город, ну и, конечно, Колумб. Я ехала в чужой мир, а оказалась дома.

Я бродила по городу, не сверяясь с путеводителями, не спрашивая прохожих, я ходила, как ходят по родному городу, в котором не были с детства, ожидая, чтобы сквозь завесу времени проступило, наконец, узнавание. И он отозвался. Жители казались дальними родственниками, так я была похожа на них. И они признавали меня:

― Сеньора не говорит по-испански? Как это? Сеньора выросла не на родине? Вы из тех, кого вывезли в ту войну в Россию? Родина всегда возвращает к себе, не так ли, сеньора?

И «сеньора» смущенно краснела и молча кивала, переходя на английский давно уже ставшим именно тем языком, о котором мечтали изобретатели эсперанто. Бедные англичане. Тот английский, на котором говорит весь мир, все меньше становится похож на их родной, сложный с тонкими нюансировками язык. Не даром в больших разноплеменных компаниях, так легко и непринужденно возникающих у достопримечательностей объединенной Европы, в кафе и на площадях разных городов бытует шутка, что англичане ― это единственные люди, которые плохо понимают по-английски.

― Сеньора говорит по-английски? ― я кивнула, не отрывая взгляд от Собора, который строил гениальный безумец без чертежей и инженерных расчетов и который очень разумные люди, инженеры и архитекторы пытаются достроить вот уже сколько десятилетий.

― Вам не кажется, что этот Собор, не Собор вовсе и не архитектурный шедевр, а магический предмет, оброненный Великим волшебником, или, может быть, специально подброшенный им людям, и они, околдованные, все строят его и строят, подобно Каю, пытающемуся собрать из ледышек неизвестное ему слово?

― Вы знаете, в той стране, откуда я родом, на берегу совсем другого моря, и дети, и взрослые очень любят строить замки из песка. Они набирают полные пригоршни песка в месте с водой, и он капает из их чуть раздвинутых ладоней, и из этих капель вырастает песчаное чудо, всегда непредсказуемое в своих деталях, но чаще всего с устремленными к нему остроконечными башнями. В той стране очень любят готику. И вот сейчас, когда я смотрю на это волшебство, мне кажется, что подсыхающий песок медленными струйками стекает по стенам, и я даже слышу его шорох, но божественный архитектор все капает и капает из своих ладоней мокрый песок, и все это ничто другое, как песочные часы Вечности.