Метафизика власти - Александр Рубцов

В итоге мы получили власть без проекта и даже без видимости адекватного владения ситуацией. Все более заметно, как приемная управляет кабинетом, контролируя поступающую туда информацию, особенно свидетельствующую об ошибках. Знакомый по Макиавелли образ коварного государя, не стесняющегося подкупа, лжи и насилия, но только на этот раз не способного хотя бы достоверно имитировать исключительное знание о происходящем, понимание интересов государства-стато и правильных путей движения в истории.

Это сейчас очень не ко времени. В начале нового века Россия опять обречена на мегапроект – либо на сползание в третий мир с плохо предсказуемыми последствиями. Это плохо, но таково наше положение плюс нарастающий дефицит времени. Нынешний говорильный аппарат власти вконец дискредитирован неуемным вещанием и вертлявой изобретательностью. К тому же покушаться на очередной исторический подвиг приходится в ситуации постмодерна, давно отнесшего мегапроекты к разряду опасных анахронизмов. И тем не менее общество уже явно томится ожиданием инстанции, способной предъявить стране знание о том, что на самом деле с ней происходит и куда бежать.

Полицейское государство присвоения всеобщего блага

В первой статье этой серии упоминались поползновения осчастливить страну новой версией полицейского государства8. Это проблема: именно здесь глубинный конфликт между правом и произволом накладывается на остаточную популярность полицейской модели в инертной массе.

При словах «полицейское государство» у постсоветского интеллигента рука сама тянется к тяжелым предметам. Однако это понятие не всегда было одиозным. Изначально оно имело гораздо более широкий смысл, затрагивало едва ли не все сферы ответственности государства и для своего времени и места было вполне легитимным.

Идея полиции тогда была практически тождественна идее порядка, но особого рода – достигаемого всей мощью государства, в котором счастье подданных, их материальное и даже духовное благоденствие полностью определяется заботой и качеством власти. В компетенцию полицейского порядка входили помимо умиротворения и безопасности также вопросы хозяйственные и бытовые, отчасти «духовные»: уборки и освещения улиц, брака и воспитания, образования и науки, снабжения провиантом и здорового питания, правильного поведения, вплоть до одежды и… выражения лиц.

Регулятивная практика предполагает достойную науку. Впервые термин употребил Мельхиор фон Оссе в 1450 г., но классическим считается «Трактат о полиции» Николя Де Ламара (1750 г.). Параллельно с полицеистикой в Германии возникает камералистика, которая начинает с вопросов управления государственным владением, включая помимо финансов торговлю, разработку недр, лесоводство и проч., но также выходит в более широкую сферу компетенции. В едином деле благоустроения, как отмечают исследователи, Gute Ordnung und Polizei немцы часто заменяли простым Gute Polizei.

Это важно для понимания, что такой тип государства и в постсоветской России сложился задолго до того, как здесь заголосили о полицейском режиме Путина, а власть начала без оглядки вводить сугубо полицейские меры подавления протеста. Если проанализировать нашу систему регулирования всякого рода деятельности, прежде всего предпринимательской, мы обнаружим здесь именно эту идеологию: общее благо и счастье подданных исходит от государства как высшей организующей инстанции. Как говаривал Фридрих Великий: «Народу, как больному ребенку, следует указывать, что ему есть и пить».

Прямая противоположность этому – идеология правового государства: Rechtsstaat против Polizeistaat (в философии Кант против Вольфа). В развитых странах мы имеем не чистые модели, а разные градации сочетания либерального государства с элементами полицейщины и полицейского государства с элементами права. Но на полюсах эти градации настолько различны, что переходят в качество.

В полицейской модели есть решающий нюанс: власть здесь, хотя и отчасти вписана в закон, тем не менее уполномочена на допроцедурные решения и действия, на легитимное принуждение и насилие «оперативного» характера. Так может поступать в чрезвычайной ситуации полицейский, но таким же правом обладает и представитель регулятора или контрольно-надзорного органа, для которого не проблема закрыть любое предприятие (даже если для этого нужно судебное решение). Группой таких же чрезвычайно уполномоченных полицейских становится руководство страны. При этом по официальной идеологии и по Конституции мы живем в другой системе отношений, а именно в правовом государстве, в котором все построено на неприкосновенности неотъемлемых прав человека, гражданина, частного лица. Однако если углубиться в систему подзаконных актов, в нормативную базу, в дебри ведомственного нормотворчества и произвольного правоприменения, в суть господствующих здесь отношений, то мы обнаружим дух и реалии полицейского государства если не в классическом виде, то в модернизации, очень близкой к прототипу.

Для постсоветской России это тем более естественно, что она является прямой наследницей экстремальной версии полицейского государства, представленной нашим сталинизмом (близким родственником немецкого нацизма, итальянского и испанского фашизма). Например, адаптация технического регулирования к рынку оказалась у нас весьма своеобразной: с таким же успехом можно было в 30-е гг. перевести НКВД на хозрасчет и превратить в бизнес, доходность которого зависела бы от числа посаженных и расстрелянных. Раньше система шла на запах крови – теперь идет на запах денег.

В этом плане население России условно можно разделить на две большие категории: люди, которым государство дает, и люди, которых это же государство обирает. Понятно, что и те и другие свой доход так или иначе «зарабатывают», но очень по-разному. Это деление не совпадает с границей между сырьевой рентой и производством, хотя и связано с такого рода различением. Скорее здесь срабатывает самоощущение: насколько доход человека зависит от его инициативы и креативных способностей, не слишком связанных с прямым распилом государственного бюджета. В этом смысле страна находится на развилке, условно говоря, XVIII в., когда объективное развитие общества и производства потребовало перехода от полицейского государства к правовому. Наше социальное пространство разделено этим рубежом времени: в одной и той же стране одни люди живут «до», другие «после» с соответствующими политическими предпочтениями. Одним важнее «порядок» и минимальные гарантии – другим защита достоинства и собственности, свобода и маневр, возможность если не определять политику государства, то хотя бы блокировать одиозные тенденции. Между – неопределившееся «болото», которому хочется и прелестей «порядка», и поводов для самоуважения.

Год назад произошел перелом. До этого наше государство можно было с оговорками характеризовать как умеренно полицейское – и в плане регулирования быта и деятельности, и в плане политики. Точнее, в плане политики оно уже было неумеренно полицейским, но все же не экстремальным. Затем режим стал терять популярность, куда и как далеко зайдет этот тренд, было неясно, а в это же самое время в зоне прямой видимости ни с того ни с сего рушились железобетонные режимы, лидеры которых кончали плохо, а то и очень плохо. На этой волне страстно захотелось не просто еще раз избраться, но избраться с прежним результатом, для чего потребовались неумеренные махинации и фальсификации. Уважающие себя люди такого издевательства над политическим вкусом и здравым смыслом не выдержали, протест выплеснулся на улицу… и в ответ страна получила в сфере политики полицейское государство если не в образцовом виде, то близко к этому.

Отложим рассуждения о том, насколько все это ведет в тупик и в политике, и в плане обычного воспроизводства, и тем более в решении «исторических задач». Судя по ураганному рецидиву хватательного рефлекса, во власти тоже есть предощущение агонии, хотя непонятно, куда все это собираются прятать и как потом легализовывать. Важнее, что происходит в массе, по инерции все еще воспринимающей этот порядок как легитимный.

Здесь тоже постепенно складывается все более отчетливое понимание того, что этот тип власти при всех его полицейских аксессуарах никак нельзя назвать «хорошо упорядоченным» (well-ordered) ни внутри еле управляемой вертикали, ни в плане обеспечения повседневной жизни подданных. Зарабатывающие люди тем более понимают, что эта полицейщина не столько защищает, сколько сама является угрозой – мегамашиной по присвоению всеобщего блага во всех его видах и в неограниченных масштабах.