Восковые куклы - Елена Мордовина

Когда Денис ехал назад, трамвай дребезжал пуще прежнего, и дребезжание трамвая казалось ему тоже веселым, как будто трамвай знал, что у мухортого мальчика сегодня день рождения, и вообще отличнейший день, и разговаривал с ним на своем, почти птичьем языке.

Денис притворился, будто ему стало плохо, и вышел из класса. Он не мог избавиться от той мысли, что донимала его со вчерашнего вечера. Нужно занять у Мирчи денег. Или взять деньги самому? Или украсть птицу? Старик ведь не догонит. А вдруг он позовет на помощь? Денис вышел к крытой галерее, которая вела из учебного в спальный корпус. Справа стена галереи была прерываема огромными окнами, заслоненными от света могучими елями, слева же помещались поочередно дверь в комнату с лыжным инвентарем, дверь в репетиционную духового оркестра и дверь в душевые. Дверь в душевую комнату была приоткрыта, и Денис вошел туда, едва не поскользнувшись на мокром полу.

Сначала он вовсе не желал брать деньги, которые Мирослав прятал здесь, но все-таки он опустился на колени подле деревянной кабинки, которая предназначена была для того, чтобы там оставляли одежду, и стал нащупывать рукой по скользкому полу.

Почти сразу нашел он небольшой пакет, в который аккуратно были завернуты деньги. Никогда здесь никто не убирал, и потому никто не мог этих денег обнаружить.

Мальчик взял пакет, поднялся и закрыл на крюк дверь в душевую, затем повернул кран с горячей водой и отскочил от фыркнувших, зашипевших струй. Он сел на корточки, упершись затылком во влажную стену, и пересчитал купюры.

— И откуда у Мирчи столько денег?

Он долго смотрел на горячий пар, который медленно заполнял помещение, и в шуме воды ничего не мог уже различить.

Так сидел он долго, пока через шум воды не донеслись до него слабые звуки фортепьяно. Неужели прошло так много времени? У них началась репетиция. Господи, да ведь он единственный человек, которому Мирослав доверил свою тайну!

Денег он не взял. Теперь для него оставался только один способ достать птицу. Сам не замечая того, он все усложнял свой путь к рынку. То он было захотел спуститься вниз, однако, теперь ему почему-то было неприятно снова наткнуться на эти лиловые тушки перепелов и, чтобы не увидеть их, он решил обойти это место с той стороны, где продавали клетки. Потом на него лаяли собаки, как будто тоже знали, что он замыслил, особенно молоденькая борзая, дико, с каким-то отчаянным бессильным хрипом.

Старый Хаим был сегодня невыспавшийся и слегка оплывший, потому как всю ночь размышлял о построении духовного Шатра, который позволил бы божественному присутствию расположиться среди людей.

— Должны ли мы, — рассуждал он вслух, расставляя клетки с канарейками одну над другой, — делить свои действия на три пути, подобно приношению, описанному в главе «Трума», которое также состояло из трех частей? Или нет в этом особого смысла?

Небо к этому времени прояснилось до нежнейшей лазури; по всему было видно, что весна сегодня рада была себя заявить. Хаим разложил кресло и долго усаживался в него, продолжая свои рассуждения:

— Любавичский ребе считает, что должны, — он расправил журнал у себя на коленях и начал читать, — «так как жертвоприношение отождествляется с молитвой, и слово этому „корбан“. И если молитва, на иврите „тфила“, имеет однокоренным слово „птил“, что означает „фитиль“, тогда верно, что „как фитиль позволяет огню подняться вверх, так молитва поднимает человека к святости“». Так, позвольте, а где же тут три пути? Ага, вот они! — продавец канареек поправил очки и совсем было ушел уже в эти каббалистические дебри, когда бы не окликнул его торговец амадинами:

— Доброе утро, Хаим! Почему тебя вчера не было видно?

— Доброе, доброе! Возил жену в больницу, вернулся за полдень, где уж было! Да, так оно и есть, три пути, — сказал он, обращаясь к кенару, заключенному в четвертой клетке, — милая моя птичка, я всего лишь торговец, но почему бы и мне не порассуждать о божественном присутствии? В Тель-Авиве живет мой тезка, молочник Хаим, который находит время и заботиться о молоке, и корпеть над священными книгами. Встретиться с ним мечтают самые выдающиеся каббалисты, он известен всему просвещенному миру. Однако, гордыня не обуяла его, и он не покидает стен своей молочни!

Ряды заполнялись пестрой публикой, гомон мешался с выкриками и пением птиц, восхищенным щебетом детей и дальним лаем собак. Хаим заметил в толпе красивую напористую даму, которая явно направлялась сюда, и, не переставая разговаривать со своей неказистой спутницей, отталкивала замешкавшихся на ее пути людей. К груди она прижимала маленькую синюю сумочку с ручкой из крупных бусин, и расталкивать людей ей приходилось правым локтем, потому как у левого локтя шла ее собеседница, которая все старалась успеть за дамой и часто перебирала ножками.

— Разве можно здесь доверять кому-либо? Девочку я оставила с Петером и нисколько не волнуюсь за нее, — голос дамы был несколько резким, она жестко выговаривала согласные, — а вообще, все так изменилось за эти годы.

Дамы остановились у клеток с канарейками и начали шептаться, попеременно указывая на разных птиц. Хаим, тяжело вздыхая, поднялся из своего кресла и присоединился к ним:

— Вы хотите чего-то особенного, уважаемые?

— Понимаете, — ответила дама с сумочкой, — я долгое время прожила в цивилизованном обществе и придерживаюсь некоторых привычек, от которых мне не хотелось бы отступаться даже здесь. Например, — ее тон стал диктующим, почти приказным, — в комнате обязательно, чтобы поддерживать хорошее самочувствие, должен быть ионизатор воздуха и певчая птичка, ну, что-то вроде этой канареечки. Ионизатор я уже приобрела, сегодня дело за птичкой. Мне бы хотелось самого-самого!

— Тогда вам нужен этот, номер четыре. Ему всего лишь два года, а поет он куда лучше своего отца! А ведь и отец его, и дед — чемпионы страны по канареечному пению, один позапрошлого еще года, другой — прошлого. Можете быть уверены, что покупаете лучшего певца, поверьте моему опыту, уважаемая!

После они поторговались, сошлись, наконец, в цене, и занялись кенаром, который к этому времени умолк и, казалось, внимательно наблюдал за происходящим.

— И что же ты не поешь, маленькая птичка? — обратилась к нему дама, сузив губы в улыбку, — какой хорошенький!

Она взяла птицу прямо с клеткой, поблагодарила Хаима и направилась к воротам, отталкивая людей правым локтем. Он было хотел догнать ее и рассказать, что делать, если птица не станет петь, но только махнул рукой, потому что такая особа непременно явится обменять товар. А он бы уже и рад был этому.

— Бедный мой птенчик, — говорил Хаим, глядя на то место, где раньше помещалась четвертая клетка. — Вы, птицы, пришельцы в моем доме. Неизвестно, откуда вы являетесь и в чьи руки уходите, чтобы наполнять дома радостью. Пришельцы и есть. Потому сказано в главе «Мишпатим»: «Пришельца не притесняй и не угнетай его, ибо пришельцами вы были в Египте».

Тут Хаим поднял указательный палец и повернулся к мальчику, который стоял неподалеку и внимательно его слушал.

— Не бойся, подойди ближе. Да я давно тебя приметил, — Хаим вздохнул, схватился рукой за поясницу и возвратился в свое кресло. Он отогнал от себя ногой грузную мускусную утку и уставился на серую тучу, ворвавшуюся в это лазурное апрельское утро с северным ветром и привнесшую в него сырость и какую-то зябкую дрожь, — думал, украсть что-то хочешь.

— Не украсть, я птицу хотел купить, а ее купили уже, — Денис едва сдерживал слезы, но старался не подавать виду.

— Четвертого? — Хаим цокнул языком, — помоги мне с клетками, все уже на сегодня, — мой любимый птенчик улетел от меня.

Денис послушно носил клетки и ставил их на заднее сиденье стареньких «Жигулей». Пока Хаим прощался с соседями по рынку, Денис стоял возле машины и ждал. Ему так хотелось, чтобы этот человек взял его с собой.

— Что, хочешь ко мне поехать? Садись, покажу, где они у меня живут, чаем напою тебя, а то целый день тут вертелся, замерз, наверное. Думаешь, Хаим старый дурак, думаешь, Хаим ничего не видит, не слышит, не понимает ничего? — он говорил, одновременно нажимая кнопки на мобильном телефоне, — Двося, девочка, ставь чайник, я уже сейчас еду, с гостем. Да, если успеешь, сходи, купи, да. А дома тебя не хватятся? — спросил он у мальчика. — Пристегнись.

— Меня не хватятся, я интернатовский, если только от Алины Борисовны вечером попадет, но это ерунда все… Как оно здесь пристегивается? — мальчик запутался в ремнях и покраснел от стеснения.

— Давай, вот сюда, и оно само защелкивается. Любишь, говоришь, птиц?

— Да ничего я не говорю, просто того, из четвертой клетки, хотел купить.

Хаим снова цокнул языком.

— И денег, чай, много у тебя водится?