Россия и Запад: Парадигмы цивилизаций - Сергей Кара-Мурза
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Вебер показал, какая пропасть пролегла между людьми с традиционной этикой и теми, кто проникся духом капитализма и воспринял «протестантскую этику». Нам, с нашим мышлением, трудно воспринять, например, мысль, которую настойчиво подчеркивал Вебер. Дух капитализма гнездится не только в буржуазии, но не в меньшей степени и в рабочих. Для устойчивости современного общества это даже важнее, чем буржуазное сознание самих капиталистов. Вероятно, если бы в советских вузах изучали не только «Капитал», но и М. Вебера (или его раньше, или даже вместо «Капитала»), то перестройка и реформа не пошли бы по такому разрушительному пути.
Особенно наглядны данные Вебером описания установок людей традиционного и современного общества в рамках одной культуры. Такие ситуации возникали в переходные периоды совместного существования общностей с уже различными мировоззренческими системами, но еще неразличимыми по внешним признакам. Вот данный Вебером пример кардинально различного поведения немцев в одной и той же сельской местности.
Он пишет: «Одним из технических приемов, при помощи которых современный предприниматель стремится повысить интенсивность труда «своих» рабочих и получить максимум производительности, является сдельная оплата труда. Так, например, в сельском хозяйстве наивысшей интенсивности в работе требует уборка урожая, ибо от ее своевременного завершения часто — особенно при неустойчивой погоде — зависит величина прибыли или убытка. Поэтому здесь в определенный период почти повсеместно вводится система сдельной оплаты труда… Однако тут возникают неожиданные затруднения. В ряде случаев повышение расценок влечет за собой не рост, а снижение производительности труда, т. к. рабочие реагируют на повышение заработной платы уменьшением, а не увеличением дневной выработки. Так, например, жнец, который при плате в 1 марку за морген ежедневно жнет 2,5 моргена, зарабатывая таким образом 2,5 марки в день, после повышения платы на 25 пфеннигов за морген стал жать вместо предполагавшихся 3 моргенов, что дало бы ему теперь 3,75 марки в день, лишь 2 моргена, получая те же 2,5 марки в день, которыми он, по библейскому выражению, «довольствовался».
Увеличение заработка привлекало его меньше, чем облегчение работы: он не спрашивал: сколько я смогу заработать за день, увеличив до максимума производительность моего труда; вопрос ставился по-иному: сколько мне надо работать для того, чтобы заработать те же 2,5 марки, которые я получал до сих пор и которые удовлетворяли мои традиционные потребности? Приведенный пример может служить иллюстрацией того строя мышления, который мы именуем «традиционализмом»: человек «по своей природе» не склонен зарабатывать деньги, все больше и больше денег, он хочет просто жить, жить так, как он привык, и зарабатывать столько, сколько необходимо для такой жизни. Повсюду, где современный капитализм пытался повысить «производительность» труда путем увеличения его интенсивности, он наталкивался на этот лейтмотив докапиталистического отношения к труду, за которым скрывалось необычайно упорное сопротивление; на это сопротивление капитализм продолжает наталкиваться и по сей день, и тем сильнее, чем более отсталыми (с капиталистической точки зрения) являются рабочие, с которыми ему приходится иметь дело» [93, с. 80-81].
Уже после Второй мировой войны, особенно в 60-70-е годы XX в., появилось много философских работ, в которых для лучшего понимания самых разных сторон жизни западного общества проводилось сравнение с обществом традиционным. Это работы о языке и цензуре, о власти, о тюрьмах и больницах, о школе, о скуке и многом другом. Создавались «портреты» двух типов общества в стиле импрессионизма, и они становились все отчетливее.
Очень плодотворным для нашей темы было то направление в анализе культуры, которое начал М.М. Бахтин. Один его анализ «культуры смеха» в период Возрождения, когда в Европе сосуществовали традиционное и очаги современного общества, дает блестящее представление целого среза нашей проблемы. Продолжая это направление, сегодня культурология дает нам довольно страшный образ «общества спектакля», создаваемого освобожденным от этики телевидением. Маленький человек в этом обществе превращен в зрителя, для которого создается «виртуальная реальность», так что он уже не способен отличить ее от «реальной реальности» и утрачивает свободу воли.
Огромный материал накопили этнографы и антропологи, изучавшие оставшиеся на Земле «примитивные общества» — племена и народы, образ жизни которых не замаскирован теми волнами модернизации, что претерпели культуры, вовлеченные в бурные мировые процессы.8 Поскольку подавляющее большинство таких исследовательских работ сделано учеными Запада (или получившими образование на Западе), любое наблюдение представляло собой контакт современного общества с традиционным и всегда включало в себя их сравнение. Любой отчет, статья или книга о таких исследованиях представляли нам два образа, с выявлением их различий, часто очень тонких.
К сожалению, нам мало знакомы «обратные» наблюдения, сделанные индейцами, папуасами или аборигенами Австралии над обществом Запада. Такие наблюдения есть, но они редко приобретают характер научных описаний и почти не попадают в доступную нам литературу (даже труды японских и китайских ученых). А то, что попадает, мы почти не читаем. Кто, например, читал «Три народных принципа» Сунь Ят-сена? А ведь этот его труд, заложивший основы для спасения и развития Китая, содержит не просто важнейшие для нас, в нашем катастрофическом положении, мысли, а почти и откровения.
В послевоенные годы сравнительный антропологический анализ, т. е. описание человека традиционного и современного общества, стал осознанной исследовательской программой. Она вобрала в себя огромный материал наблюдений и множества частичных открытий. В этой программе приняли участие виднейшие антропологи (Б. Малиновский, К. Леви-Стросс, А. Андре Леруа-Гуран, М. Салинс) и психологи (например, Э. Фромм). В их трудах последовательно и кропотливо снимались шоры и фильтры евроцентризма и трудно, по крупицам строилось знание без предвзятости и без идеологической заданности (насколько это возможно).
Огромный материал дали, казалось бы, чисто прагматические, приземленные исследования японского стиля управления промышленными фирмами. Эти работы велись в 60-70-е годы совместно американскими и японскими учеными и были вызваны «японским чудом». Сначала в США было много иллюзий: казалось, стоит только разгадать секрет, обучиться трем-четырем приемам, и можно внедрить японский стиль на американских предприятиях с тем же успехом. Все оказалось сложнее, речь шла о глубоких различиях культур. «Приемы» управления, естественные и эффективные в Японии, на американских служащих оказывали совершенно противоположное действие. Поскольку эта проблема изучалась «с обеих сторон», нередко смешанными японско-американскими группами специалистов, причем «западная сторона» стремилась чему-то научиться и отбросила гонор, в этих исследованиях как раз и реализовался антропологический подход, давший ценное знание и о современном, и о традиционном обществе.
Наконец, История поставила один жестокий эксперимент, который хотя и остался очень мало изученным, все же не мог не заставить думать. Это фашизм — попытка искусственного превращения современного, гражданского общества в традиционное (более того, архаическое). Это была попытка преодолеть индивидуализм и соединить людей обручами жесткой идеологии в «сноп», подчиненный единой воле. Противоестественная архаизация современного общества Германии потрясла весь мир, эмоции затруднили изучение самого явления. Но сегодня, когда страсти немного остыли, изучение фашизма расширяет наши знания об обоих типах общества и тех процессах, что происходят при их насильственной трансформации.
Таковы основные источники достоверного, хорошо систематизированного, обработанного согласно строгим научным нормам знания о традиционном обществе. Можно назвать это знание материалистическим, ибо оно не включает в себя никаких неуловимых, мистических понятий, не нуждается в обращении к мифам и тайнам загадочной души — русской, китайской и т. д. Все утверждения можно проверить наблюдением и логикой, что и является признаком научного знания.
Помимо науки над осмыслением нашей проблемы трудилось искусство. Оно создало другой, еще более обширный запас знания, «записанного» в художественных образах. Некоторые великие художники приближались к осознанному сопоставлению двух типов общества (особенно когда отражали эпизоды столкновения цивилизаций, как, например, в «Войне и мире» Льва Толстого или повестях Лескова). Освоение художественного знания — задача, пожалуй, более сложная, поскольку проникновение в чужую культуру намного труднее, чем в научные тексты, следующие, насколько можно, общим стандартам. Но уж русскую-то литературу мы можем читать и понимать. Поразительное дело: когда перечитываешь Пушкина, Толстого или Шолохова после освоения самых основных понятий о традиционном обществе, Россия открывается перед тобой совсем новой стороной. Начинаешь видеть и понимать у этих художников иные грани и краски, которых раньше и не замечал.
