Никотиновая баллада - Ника Созонова

20 июля

Почти все наши девушки остаются ночевать в Конторе. Во-первых, клиентов зачастую ночами подавливает больше, чем днем и вечером, а во-вторых, всем, кроме Джульки, просто некуда идти. И только я с маниакальным упорством (и изрядно проигрывая в заработке) почти каждую ночь возвращаюсь домой. Потому что меня ждут. Девчонки знают это и завидуют, хотя я никогда не рассказывала им о Мике.

Но сегодня я решила остаться, а зато следующие пару денечков отдохнуть.

Мы с Джулией сидели на кухне. Она со слезами в голосе рассказывала, как в прошлом году потеряла ребенка. Он родился мертвым. Я сосредоточенно кивала с печальным видом и периодически вздыхала. Ну, не умею я сочувствовать! Понять головой, как может быть больно человеку, могу, а вот проникнуться всем сердцем его страданием — никак. Я знала, что Джулия сама во всем виновата: не надо было работать до последнего дня, продавая свой живот на панели, словно некий эсклюзив, не надо было пить и курить, и нюхать коку. Ищи корень своих бед в себе — не врет древняя мудрость. Она хороший человек, Джулька, и сильно переживает. Даже пыталась покончить с собой после родов и месяц лежала в психушке. Каждый раз, когда находится желающий ее слушать, она повторяет одно и то же десятки раз. Мне ее жалко, но как я могу ей сочувствовать? Со-чувствовать — чувствовать то же, что и она, в унисон с ней. У меня не умирали новорожденные дети, и я не знаю, каково это. Я могу говорить успокоительным тоном нужные слова, и она будет мне верить, но при этом ничто не стронется, не перевернется в моей душе. Ее боль останется только ее, и ничьей больше. Так же, как и мне свою никому не отдать, не переложить на чужие плечи, как бы мне этого ни хотелось. Люди одиноки по определению, от рождения до смерти. И если Бог существует, и он создал нас по своему образу и подобию, то он должен быть страшно, неправдоподобно одинок.

Впрочем, может быть, это я такая бессердечная и неправильная, а у других все иначе.

— Наташа, почему ты стоишь одна? По-моему, я внятно сказала: построиться парами.

— Но, Маргарита Леонидовна, у меня есть пара. Его зовут Мик, и он мой друг.

— Наталья, перестань выдумывать: здесь никого нет! Возьми за руку Алину, и мы наконец пойдем.

— Но вот же он, вот! Мне не нужна больше пара.

— Значит, ты останешься дома и не пойдешь со всеми в театр. В последний раз говорю: встань в пару!

— Нет! Другая пара мне не нужна!

И я осталась в постылых стенах, когда все пошли в театр. Меня заперли в спальне, чтобы не путалась под ногами и чувствовала свою вину. Но я только радовалась — поскольку могла играть и рисовать с Миком, и никто бы мне не помешал. Тогда я еще не догадывалась, что вижу его лишь я одна. Мне казалось, что подслеповатая воспитательница просто его не заметила, а дети промолчали из вредности.

Вечером все вернулись. Как только дверь в спальню открыли, я выбежала во двор. Ко мне подошел Колька Зубов, или Зуб. Это был заводила и самый отвратный парень во всем детдоме. Старше меня на три года, он вовсю курил, нюхал клей и непрерывно матерился. Щуплый и невысокий, Зуб не давал прохода всем, кто был слабее его. Возле него всегда вились трое парней, во всем ему подражавших — кордебалет, или свита. Вместе их называли Зубов и Ко.

Один из кордебалета, Мишка на Севере, он же Медведь — огромный белесый парень, туповатый и медлительный — схватил меня за руку. Черноволосый вертлявый пацаненок — то ли армянин, то ли таджик — по кличке Пиявка и Голова — мозги этой компашки, круглый отличник, стукач и любимчик воспитателей (именно благодаря ему зубовской компании прощались почти все выходки), подскочив с двух сторон, заорали:

— Чокнутая, чокнутая!!!

Я попыталась вырваться, но хватка у Медведя была вполне зверская.

Зуб больно ткнул меня пальцем в бок и с усмешкой выдал:

— Больные нам не нужны, верно, Медведь? Больная голова — это заразно.

— Я не больная, это вы дураки!

— Ну как же не больная: выдумала себе друга, потому что никто не хочет с тобой водиться! Кто станет водиться с чокнутой?

Шестерки заржали в унисон.

— Это неправда, я не выдумала, он есть! Вы все врете, потому что завидуете. Вы все плохие!..

— Если мы плохие, то почему же твой хороший друг не вступится за тебя, когда я делаю вот так? — Зуб толкнул меня, а Медведь отпустил руку, и я кулем повалилась на землю. — Где он, твой — как ты его назвала — Зак, Ник, Фил?.. Фил, точно, Фил!

Все заржали, а Пиявка, подскочив, пнул меня ногой в живот. Я смотрела на Мика, стоявшего в нескольких шагах от нас, и не понимала, почему он не вступится за меня. Почему просто стоит, хотя и сжав кулаки, и оскалившись — а не подойдет к моим мучителям и не покажет им?.. Это длилось очень долго, а может, мне так показалось. Я молча лежала на холодной земле, прикрыв руками голову, и не отрывала от своего друга непонимающего взгляда.

Зубову и Ко надоело возиться со мной. Пнув меня еще пару раз, они отошли. Напоследок Голова наклонился надо мной и прошипел:

— Запомни: это не мы, а ты плохая. Сумасшедшая грязная дура, поэтому тебя все и дразнят! И не вздумай жаловаться: во-первых, тебе никто не поверит, а главное — мы тебе отомстим как следует. И никуда ты от нас не денешься!

Мне было очень холодно и больно. Но подниматься не хотелось. Хотелось одного: закрыть глаза, забыться, окончательно заледенеть.

— Пойдем, Тэш! — Мик присел рядом со мной.

Я сжала его ладонь, так сильно, как только могла.

— Тебя нет, ты не существуешь! Я хочу быть нормальной, хочу, чтобы со мной играли другие дети, а не ты!..

— Ты делаешь мне больно — отпусти!

Я разжала пальцы. На его ладони красным оттиском остался след моего судорожного пожатия. Были видны даже полукруглые углубления от ногтей.

— Значит, ты живой, ты существуешь?! Но отчего тогда ты не вступился за меня?..

Он стер грязь с моей щеки. Его ладонь была сухой и теплой.

— Я не мог, правда. Не знаю, почему. Для них я действительно не существую, но это не значит, что меня нет. Честно!

— Значит, ты никогда-никогда не сможешь защитить меня?..

— Нет, не смогу.

— Но ты можешь пообещать, что всегда будешь играть со мной?

— Конечно, — он горячо кивнул мне.

— Тогда мне придется поскорее вырасти, стать большой и сильной, чтобы побить этих мальчишек! — Я поднялась на ноги без его помощи и попыталась вытереть грязным кулачком кровь на лице. — Они все врут: я вовсе не глупая и не чокнутая. Это они злые и гадкие!

В кабинете врача я сказала, что упала. Никто особо не интересовался, почему семилетняя девочка вся в ссадинах и синяках. Я была умной девочкой и больше никогда никому не говорила о Мике — знала, что за такое полагается дурка. Время от времени кого-нибудь из ребят отправляли в сумасшедший дом — за непослушание, или побег, или мокрые простыни. Оттуда возвращались не все, а те, что приходили, становились послушными и тихими. Они рассказывали шепотом о зверствах санитаров, об уколах, после которых либо все время хочется спать, либо мучительно ноют мышцы и кости.