Стихотворения, не вошедшие в сборники - Зинаида Гиппиус

Победоносны мы и пьяны.

И близок, близок наш тупик

Блаженно-смертного забвенья,

Прими ж дары мои, о Ник,

Мои последние хваленья.

Да славит всяк тебя язык!

Да славит вся тебя Россия!

Тебя возносим, верный Ник!

Мы богоносцы — ты Мессия!

От здешних Думских оргий

На фронт вагонит Никс,

При нем его Георгий[9]

И верный Фредерикс.[10]

Всё небо в зимних звездах.

Железный путь готов:

Ждут Никса на разъездах

Двенадцать поездов.

............................ 

На фронте тотчас слово

Он обратил к войскам:

«Итак, я прибыл снова

К героям-молодцам.

Спокойны будьте, дети,

Разделим мы беду -

И ни за что на свете

Я с места не сойду.

Возил сюда сынишку,

Да болен он у нас.

Так привезу вам Гришку

Я в следующий раз.

Сражайтесь с Богом, тихо,

А мне домой пора».

И вопят дети лихо:

«Ура! ура! ура!»

Донцы Крючков и Пяткин[11]

Вошли в особый пыл,

Но тут сам Куропаткин[12]

С мотором подкатил.

Взирает Ника с лаской

На храброго вождя…

В мотор садятся тряский,

Беседу заведя.

Взвилася белым дыбом

Проснеженная пыль

И к рельсовым изгибам

Запел автомобиль.

Опять всё небо в звездах,

И пробкой,[13] как всегда,

Шипят на ста разъездах

Для Ники поезда.

К семье своей обратно

Вагонит с фронта Никс.

И шамкает невнятно:

«В картишки бы приятно»-

Барон фон Фредерикс.

«Буря мглою небо» слюнит,

Завихряя вялый снег,

То как «блок» она занюнит,

То завоет, как «эс-дек».

В отдаленном кабинете

Ропщет Ника: «Бедный я!

Нет нигде теперь на свете

Мне приличного житья!

То подымут спозаранку

И на фронт велят скакать,[14]

А воротишься — Родзянку[15]

Не угодно ль принимать.

Сбыл Родзянку — снова крики,

Снова гостя принесло:

Белый дядя Горемыкин[16]

В страхе едет на Село.

Всё боится — огерманюсь,

Или в чем-нибудь проврусь…

Я с французами жеманюсь,

С англичанами тянусь…

Дома? Сашхен[17] всё дебелей,

Злится, черт ее дери…

Все святые надоели -

И Мардарий[18] и Гри-Гри.[19]

Нет минуты для покоя,

Для картишек и вина.

Ночью, „мглою небо кроя“,

Буря ржет, как сатана.

Иль послать за Милюковым?[20]

Стойкий, умный человек!

Он молчанием иль словом

Бурю верно бы пресек!

Совершится втайне это…

Не откроет он лица…

Ох, боюсь, сживут со света!

Ох, нельзя принять „кадета“[21]

Мне и с заднего крыльца!»

Нике тошно. Буря злая

Знай играет, воет, лает

На стотысячный манер.

Буря злая, снег взвихряя,

То «эн-эсом»[22] зарыдает,

То взгрохочет, как «эс-эр».[23]

Полно, Ника! Это сон…

Полно, выпей-ка винца!

В «Речи» сказано: «спасен

Претерпевый до конца».[24]

Со старцем[25] Ник беседовал вдвоем.

Увещевал его блаженный: «Друже!

Гляди, чтоб не было чего похуже.

Давай-ка, милый, Думу соберем.

А деда[26]— вон: слюнявит да ворчит.

Бери, благословясь, который близко,

Чем не министр Владимирыч Бориска?[27]

Благоуветливый и Бога чтит.

Прощайся, значит, с дединькою, — раз,

И с энтим, с тем, что рыльце-то огнивцем,

Что брюхо толстое — с Алешкою убивцем.[28]

Мне об Алешке был особый глас.

Да сам катись в открытье — будет прок!

Узрят тебя, и все раскиснут — лестно!

Уж так-то обойдется расчудесно…

Катай, катай, не бойся, дурачок!»

Увещевал его святой отец.

Краснеет Ника, но в ответ ни слова.

И хочется взглянуть на Милюкова,

И колется… Таврический Дворец.

Но впрочем, Ник послушаться готов.

Свершилось все по изволенью Гриши:

Под круглою Таврическою крышей

Восстали рядом Ник и Милюков.

А Скобелев, Чхеидзе и Чхенкели,[29]

В углах таясь, шептались и бледнели.

Повиснули их буйные головки.

Там Ганфман[30] был и Бонди[31] из «Биржевки»-

Чтоб лучше написать о светлом дне…

И написали… И во всей стране

Настала некакая тишина,

Пусть не надолго — все-таки отдышка.

Министров нет — один священный Гришка…

Мы даже и забыли, что война.[32]

<Mapт 1916>

ВЕРЕ

На луне живут муравьи

     И не знают о зле.

У нас — откровенья свои,

     Мы живем на земле.

Хрупки, слабы дети луны,

     Сами губят себя.

Милосердны мы и сильны,

     Побеждаем — любя.

29 апреля 1916

С.-Петербург

С ЛЕСТНИЦЫ

Нет, жизнь груба,— не будь чувствителен,

Не будь с ней честно-неумел:

Ни слишком рабски-исполнителен,

Ни слишком рыцарски-несмел.

Нет, Жизнь — как наглая хипесница:[33]

Чем ты честней — она жадней…

Не поддавайся жадной; с лестницы

Порой спускать ее умей!

28 мая 1916

Кисловодск

О:

Знаю ржавые трубы я,

понимаю, куда бег чей;

знаю, если слова грубые,-

сейчас же легче.

Если выберу порвотнее

(как серое мыло),

чтобы дур тошнило,

а дуракам было обидно -

было!-

сейчас же я беззаботнее,

и за себя не так стыдно.

Если засадить словами

в одну яму Бога и проститутку,

то пока они в яме -

вздохнешь на минутку.

Всякий раскрытый рот мажь

заношенной сорочкой,

всё, не благословясь, наотмашь

бей черной строчкой.

Положим, тут самовранье:

мышонком сверкнет радость;

строчки — строчки, не ременье;

но отдышаться надо ж?

Да!

Так всегда!

скажешь погаже,

погрубее,— сейчас же

весело, точно выпил пенного…

Но отчего?

Не знаю, отчего. А жалею и его,

его, обыкновенного,

его, таковского,

как все мы, здешние,— грешного,-

Владимира Маяковского.

13 октября 1916

«Опять мороз! И ветер жжет…»

Опять мороз! И ветер жжет

Мои отвыкнувшие щеки,

И смотрит месяц хладноокий,

Как нас за пять рублей влечет

Извозчик, на брега Фонтанки…

Довез, довлек, хоть обобрал!

И входим мы в Петровский зал,

Дрожа, промерзнув до изнанки.

Там молодой штейнерианец

(В очках и лысый, но дитя)

Легко, играя и шутя,

Уж исполнял свой нежный танец.

Кресты и круги бытия

Он рисовал скрипучим мелом

И звал к порогам «оледелым»

Антропософского «не я»…

Горят огни… Гудит столица…

Линялые знакомы лица,-

Цветы пустыни нашей невской:

Вот Сологуб с Чеботаревской,

А вот, засунувшись за дверь,

Василий Розанов и дщерь…

Грустит Волынский, молью трачен,

Привычно Ремизов невзрачен,

След прошлого лежит на Пясте…

Но нет, довольно! Что так прытко?

Кончается моя открытка!

Домой! Опять я в вашей власти -

Извозчик, месяца лучи

И вихря снежного бичи.

PAHO?

Святое имя среди тумана

Звездой далекой дрожит в ночи.

Смотри и слушай. И если рано -

Будь милосерден,— молчи! молчи!

Мы в катакомбах; и не случайно

Зовет нас тайна и тишина.

Всё будет явно, что ныне тайно,

Для тех, чья тайне душа верна.

ЛЕНИНСКИЕ ДНИ

«В эти дни не до „поэзии“»

О, этот бред партийный,

      Игра, игра!

Уж лучше Киев самостийный

      И Петлюра!..

12 декабря 1917

СПБ

ИЗДЕВКА

Ничего никому не скажешь

Ни прозой, ни стихами;

Разделенного — не свяжешь

Никакими словами.

Свернем же дырявое знамя,

Бросим острое древко;

Это черт смеется над нами,

И надоела издевка.

Ведь так в могилу и ляжешь,—

И придавит могилу камень,—

А никому ничего не скажешь

Ни прозой, ни стихами…

МЕЛЕШИН-ВРОНСКИЙ 

(шутя)

Наш дружносельский комиссар —

Кто он? Чья доблестная сила

Коммунистический пожар

В его душе воспламенила?

Зиновьев, Урицкий, иль Он,

Сам Ленин, старец мудроглавый?

Иль сын Израиля — Леон,