Убырлы - Шамиль Идиатуллин

Мама нам не раз говорила, что мы ей на голову уселись. Но это же не так – было. Неужто теперь так будет?

Очнись, пацан.

Ну нельзя же так, со стоном подумал я и уселся верхом на стул, не слушая больше стуков, нечеловечески размеренного дыхания и низкого воя, продирающего позвоночник снизу вверх.

На этот раз получилось еще легче – я почему-то думал, что будет наоборот. Спицы сами встали остриями к нужным точкам, как, знаете, контакты трамвая на провода. И подбросило меня не сильно – а может, я приготовиться успел. Спинкой стула по ребрам двинуло, но ребра уже попривыкли. Наверно, такие кости, как у меня, и называют ребрами жесткости. Жесткости, прочности и противоударности.

Я успел разглядеть, что фиолетовые комочки на левой спице сперва смахивают на брусничное желе. Спица умирала, опадая на пол, а мама так же мягко оседала и растекалась по полу, пока я осторожно поднимал стул. И тут в прихожей грохнуло.

Я вздрогнул, но завершил движение. Отшвырнул стул и бросился за котом и мимо всё жмурившейся Дильки – смотреть, что стряслось и взорвалось.

А ничего не стряслось и не взорвалось. Däw äti7 пришел.

В дождевике, со слепым взглядом исподлобья и улыбкой уголками губ вверх.

3

«Скорая» приехала очень быстро. Я еле успел затащить däw äti в спальню, а маму в зал рядом с папой. По уму следовало как раз родителей в спальню, но папа, хоть и высох, все равно оставался тяжеловатым для меня, поэтому я и не стал связываться с его, как он сам любил говорить, передислокацией. Еще я успел протереть лицо себе и Дильке. А вот прибраться хотя бы в прихожей времени уже не хватило – в дверь зазвонили.

Я думал, времени у нас будет больше. То есть сперва-то я ничего не думал – выпрямился, уронил огрызки спиц – обе почему-то сломались, но вроде сработали, – и принялся выпутывать из рукава черемуховый прутик. Он застрял, оказывается, пока я дергался, прыгал и всяко пытался остановить деда. Дед по идее не мог перешагнуть порог – нож-то я из петли убрал, – но и не уходил, и не падал от моих наскоков. Стоял как глубоко врытый бетонный столб, не подставляя пяток. Вот и пришлось за черемуху хвататься. Папа, кстати, шутил про черемуху как про полицейское спецсредство, но там способ употребления какой-то другой был. Да и мой способ сработал – däw äti ввалился в прихожую, именно как подрытый столб, ну и дальше было уже привычно. Почти.

Прутик никак не выпутывался из рукава. Я увлекся и не обратил внимание на то, что Дилька меня окликает, или спрашивает что-то. Отвлекаться не хотелось, хотелось выдернуть этот корявый обрывок, но для этого надо было как-то его повернуть, а придумать, как, не получалось, особенно когда отвлекали все время. Я поднял голову, чтобы рявкнуть, и увидел себя в зеркальной двери шкафа. Сморгнул, поспешно закрыл рот, постарался привести морду в нормальный вид и только после этого повернулся к Дильке, которая таращилась на раскинувшегося во всю прихожую деда. Не успел я в этот раз скомандовать насчет зажмуривания. А сама Дилька, конечно, не догадалась, бестолковая.

Надо было сказать что-то успокаивающее, но спокойных слов у меня в голове не образовывалось. Я сказал:

– Дилька, ты это…

Голос скакнул вверх и вниз. Сестра поспешно кивнула, не отрывая глаз от дождевика.

Вот, пусть делом займется. Когда дело есть, бояться некогда, в этом я успел убедиться.

– Дилька, вызывай «скорую», – сказал я уже почти нормальным голосом.

Она вновь кивнула, а я понял, что нет, нельзя ей вызывать. Голос тоненький, подумают, что дети хулиганят.

– Не, я щас сам…

Я впал в ступор, вспоминая, как вызывать «скорую» и какой номер набирать, выдрался из этого дурного состояния и полез за мобильником в карман. А мобильника-то и нету.

Плюнул, почти по-настоящему, и вспомнил. И даже придумал, что говорить – наш адрес, и что людям плохо, троим, сознание потеряли. Нашел трубку городского телефона – она валялась на полу почти разряженная, но звонить еще могла. Набрал номер, сказал медленно и густо, что по нашему адресу людям плохо, троим, сознание потеряли. Тетка стала задавать вопросы. А я повторял: сознание потеряли, трое их, людей, адрес наш такой. Понял, что еще один повтор – и «скорая» не приедет, добавил от ужаса: «Приезжайте скорей, пожалуйста» – и отключился. И Дилька тут же взвизгнула.

Я вздрогнул. Когда вздрог кончился, я уже вертелся, присев, во все стороны, и спицы держал наизготовку. Готовить было некого. В дверь никто не ломился, из комнат не выскакивал, кот не шипел – его и не слышно, и не видно было.

Дилька, съежившись, подглядывала сквозь гриву Аргамака за чем-то. За дедом, который спокойно лежал лицом вниз.

Нет, немного по-другому лежал. У него минуту назад руки…

Руки и ноги у деда дернулись вверх, ненатурально, против сгиба, и без стука опали обратно.

Я присмотрелся и как-то все понял. Дело было несложным, но размаха рук мне явно не хватало. Я показал на дедовы ноги и сказал:

– Диль, сядь тут и закрой глаза.

– Зачем?

– Закрой глаза, я сказал.

– А что ты делать будешь?

– May qap, küzläreñne yab!8 – прошипел я, и неожиданно подействовало – опять.

Дилька зажмурилась, всей рожей показывая, как недовольна. Я вставил ей в кулак спицу.

– Держи. Крепче, вот так. Руками не шевели, просто держи, и не выпускай, поняла? Ни за что не выпускай. Держишь? Хорошо. Теперь, Диль, представь, что у тебя под этой рукой стол, и, когда я скажу, резко стукни по нему. Кулаком так – р-раз. Поняла?

Дилька кивнула.

Я присел у лопаток деда, прислонил спицу к темени так, чтобы из кулака крошечный кончик выглядывал, и сказал:

– Бей.

В этот раз дед дернулся как ракета со старта, прямо в кулак. Череп я ему не проткнул, Дилька с ног не слетела, только ойкнула, зато руку мне здорово обожгло, хотя я перехватил спицу, едва на нее сквозь седой дедов ершик выплеснулся синеватый гной, жгучий и морозящий, как ток. Я не заорал и не выругался. Нельзя Дильку пугать. И нельзя ругаться на охоте.

К приезду врачей рука уже отошла, даже бледный след в виде слегка перечеркнутой дуги, словно от края банки с перемычкой, исчез. А бардак не исчез.

– Господи, что у вас такое? – сказала, застыв на пороге, врач, полноватая красивая тетка с черными-пречерными глазами. – Ну и запашок. Был на квартиру налет?

Я помотал головой, хоть мог продолжить это стихотворение, мы его в садике учили. Нет, не мог – ни настроения не было, ни сил. Я имею в виду, помнил я этот стих.

Врач сказала, продолжая озираться в дверях:

– Мальчик, а на прошлой неделе не ты?.. Так. Вы сами здоровы-то? Чего несвежие такие?

Я украдкой посмотрел на Дильку, которая неласково таращилась на врача сквозь очки, и пожал плечами. По-моему, мы выглядели сильно лучше, чем вчера или пару дней назад.

Голуби за окном исчезли, а кот сидел у Дильки на руках. Он прощелкал все сражения в прихожей и выполз из Дилькиной комнаты, когда я уже оттаскивал деда в спальню. Выполз в основном для того, чтобы соваться мне под ноги и отскакивать с очень недовольным видом. У него и сейчас вид был недовольный и высокомерный. На врача кот не смотрел. Зевал, глядя Дильке за плечо, где не было ничего, кроме стенки с обоями.

Врач качнулась вперед, но шага не сделала, а осведомилась:

– Родители дома?

Я кивнул и показал рукой в сторону зала с диваном. Врач посмотрела на меня с интересом.

– А ты вообще говорить умеешь?

Я кивнул. Стоявшая рядом Дилька хихикнула и пробормотала: «Уже да». Смешно ей.

– Ну что там, Эльвира Рифатовна? – спросили из-за спины врача. Она сказала, не поворачиваясь:

– Да тут Махно прошел, двух деток живыми оставил. Дим, а ты давеча про смешной ложный вызов рассказывал, на той неделе с Харченко выезжал, там еще милиция, мальчик тронутый и так далее. Это не здесь было?

Дима, длинный худой парень в такой же, как у врача, голубой форме под расстегнутой курткой, заглянул через плечо черноглазой, сказал «Ух ты», поморщился, демонстративно зажал нос и просунулся дальше в прихожую. Огляделся, убрал руку от носа и проговорил:

– Да я бы сказал… Эльвира Рифатовна, тут серьезно.

И быстро прошел в зал, прямо в ботинках. Врач посмотрела ему вслед, тоже заметила папу с мамой, изменилась в лице и последовала за санитаром. Сапоги она снять и не подумала. Мы с Дилькой, кстати, тоже, вспомнил я и устыдился.

Мама с папой выглядели получше, чем полчаса назад. Кожа чуть расправилась и потеплела цветом, косточки и хрящи перестали выпирать, даже волосы больше не напоминали попавшую в гудрон паклю. В общем, родители были похожи на людей, пусть и сильно заболевших. И дышали тихо, но ровно. А все равно черноглазая Эльвира с длинным Димой засуетились вокруг – впрочем, слаженно и деловито. Они почти не разговаривали, редко-редко перебрасываясь непонятными словами – а жужжание и треск застежек, шипение воздуха в резиновых трубках, щелчки сломанных ампул, шлепание по коже перед уколами разносились сами собой, как и запах спирта с чем-то горьким.