Ключи Царства - Арчибальд Кронин

Они молчали, с трудом воспринимая значение его слов. Лейтенант Шон улыбнулся и сказал:

— Трупы накапливаются в боковых улочках с угрожающей быстротой. Чрезвычайно неприятно, споткнувшись в темноте, падать в объятия бесчувственного мертвеца.

Фрэнсис бросил взгляд на непроницаемое лицо Марии-Вероники. Иногда молодой лейтенант бывал несколько циничен.

Доктор подошел к ближайшему ящику и стал флегматично и ловко вскрывать его.

— Первым делом надо вас снарядить должным образом. О! Я знаю, вы двое верите в Бога, а лейтенант в Конфуция, — он нагнулся и достал из ящика резиновые сапоги. — Ну, а я верю в профилактику.

Таллох закончил распаковку, вручил каждому подходящие белые защитные комбинезоны и специальные очки, продолжая серьезно и сдержанно бранить их за пренебрежительное отношение к своей безопасности:

— Неужели вы не понимаете, вы, отъявленные простаки… кто-то кашлянет вам в глаза, и вам конец… зараза проникает через роговую оболочку. Это было известно уже в XIV веке… чума была завезена из Сибири охотниками… уже тогда надевали защитные слюдяные козырьки… Ну, ладно, я вернусь позже, сестра, и тогда осмотрю ваших больных как следует; но прежде всего Шон, его преподобие и я осмотрим все вокруг.

Фрэнсис жил все время в таком душевном напряжении, что как-то упустил из виду жестокую необходимость хоронить зараженные бациллами трупы, как можно скорее, — раньше, чем они станут добычей крыс. Индивидуальные похороны были невозможны в этой твердой, как чугун, земле, да и весь запас гробов давно уже иссяк. И во всем Китае не хватило бы горючего, чтобы сжечь трупы, ибо, как снова отметил Шон, нет ничего менее поддающегося воспламенению, чем промерзшая человеческая плоть. Практически оставалась только одна возможность разрешить эту проблему. Они выкопали громадную яму за стенами города, выложили ее негашеной известью и реквизировали повозки. Нагруженные колымаги, которыми правили люди Шона, с грохотом проносились по улицам и сбрасывали свой страшный груз в эту общую могилу.

Через три дня, когда город был очищен, а все тела, что валялись в покрытых ледяной коркой полях, полурастерзанные и растащенные собаками, собраны, были приняты более строгие меры. Люди боялись, что духи их предков будут осквернены такой нечистой могилой, и стали прятать своих умерших родственников, собирая множество зараженных трупов под половицами и на чердаках под глиняными крышами своих домов.

Доктор предложил лейтенанту Шону объявить, что все укрыватели трупов будут расстреляны. Когда смертные возки громыхали по городу, солдаты кричали: "Выносите своих мертвецов, не то умрете сами".

Они же тем временем безжалостно уничтожали некоторые владения, которые Уилли отметил, как рассадники заразы. Опыт и жестокая необходимость сделали доктора жестким и энергичным. Втроем они входили в дома, очищали комнаты, рушили бамбуковые перегородки топорами, обливали керосином и устраивали погребальные костры для крыс.

Улица Делателей Сетей была снесена первой. Когда они возвращались, Таллох, опаленный и испачканный сажей, все еще с топором в руке, посмотрел с сомнением на священника, устало шагавшего рядом с ним по пустынным улицам, и сказал с внезапным приливом раскаяния:

— Это занятие совсем не для тебя, Фрэнсис. Ты уже так извелся, что того гляди свалишься. Почему бы тебе не подняться на несколько дней к себе, к своим ребятишкам, о которых ты до смерти беспокоишься?

— Это было бы прелестное зрелище, — быстро ответил тот, — священник, отдыхающий в то время, когда город пылает.

— Да кто увидит тебя в этом захолустье? Фрэнсис сдержанно улыбнулся.

— Мы не невидимы.

Таллох резко оборвал разговор. У входа в госпиталь он обернулся, угрюмо глядя на багровое зарево, все еще тлеющее в низком тусклом небе.

— Пожар Лондона был логической необходимостью, — медленно возгласил он и вдруг сорвался: — Черт возьми, Фрэнсис, убивай себя, если уж тебе так хочется, но помолчи о причинах, побуждающих тебя к этому.

Переутомление начинало сказываться на них. Фрэнсис не раздевался уже десять дней, одежда стояла на нем колом от замерзшего пота. Иногда он стаскивал с себя сапоги, повинуясь приказу Таллоха растереть ноги сурепным маслом. Но, несмотря на это, большой палец правой ноги был отморожен и воспалился и причинял ему ужасные мучения. Фрэнсис смертельно устал, но всегда было что-то еще, что необходимо было сделать… и еще… и еще…

У них не было воды, только талый снег — колодцы промерзли до дна. Готовить пищу было почти невозможно. Однако Уилли настоял, чтобы они ежедневно сходились в полдень для общей трапезы, — это должно было служить противодействием против страшного кошмара, каким стала их жизнь. В этот час доктор упорно лез из кожи, стараясь быть веселым, иногда заводил им фонограф, который он привез. У него был неистощимый запас анекдотов и смешных рассказов. Таллох торжествовал, если ему удавалось вызвать слабую улыбку на губах Марии-Вероники. Лейтенант Шон совершенно не понимал шуток, но вежливо слушал, когда их ему объясняли. Иногда Шон немного запаздывал к еде. И хотя они догадывались, что он развлекал какую-нибудь хорошенькую женщину, которая, подобно им, пока уцелела, все же его пустой стул непроизвольно сильно действовал им на нервы.

В начале третьей недели в Марии-Веронике стали проявляться признаки полного упадка сил. Как-то Таллох посетовал, что госпиталю не хватает свободного места, она предложила:

— А что если нам взять гамаки? Мы тогда могли бы разместить вдвое больше больных и к тому же более удобно.

Доктор помолчал, глядя на нее с мрачным одобрением.

— Почему я раньше не подумал об этом?! Это же великолепная мысль!

Мать Мария-Вероника густо покраснела от его похвалы, опустив глаза, и хотела заняться своей тарелкой риса, но не могла. У нее начали дрожать руки. Они тряслись так сильно, что пища падала с вилки. Мария-Вероника не в состоянии была поднести хоть крупицу риса к губам, от нервного напряжения у нее покраснела даже шея.

Несколько раз бедная женщина пыталась повторить свои попытки, но безуспешно. Она сидела с опущенной головой, испытывая нелепое унижение, потом, не говоря ни слова, встала и вышла из-за стола.

Позднее отец Чисхолм нашел ее за работой в женской палате. Никогда еще не видал он такого спокойного и безжалостного к себе самопожертвования. Она не гнушалась ничем, делала для больных такую работу, от которой с отвращеньем отвернулся бы последний китайский мусорщик. Фрэнсис не осмеливался взглянуть на нее — такими невыносимыми стали их отношения. В течение многих дней он не заговаривал с ней.

— Преподобная мать… доктор Таллох думает… все мы думаем, что вы слишком много работаете… нужно бы сестре Марте сменить вас.

Ей удалось обрести вновь лишь малую частицу былой холодной отчужденности. Предложение Фрэнсиса снова вывело ее из равновесия. Мария-Вероника выпрямилась.

— Вы считаете, что я делаю недостаточно?

— Отнюдь нет. Вы работаете великолепно.

— Тогда зачем же пытаться устранить меня? — ее губы дрожали.

Отец Чисхолм неловко сказал:

— Мы заботимся о вас.

Его тон, по-видимому, задел се за живое. Сдерживая слезы, она запальчиво ответила:

— Пожалуйста, не заботьтесь обо мне. Чем больше работы вы мне поручите и чем меньше будете проявлять сочувствия, тем приятнее мне будет.

Ему пришлось прекратить разговор. Он поднял на неё глаза, но преподобная мать была непреклонна и упорно избегала его взгляда. Фрэнсис печально отвернулся. Снегопад прекратившийся было на неделю, вдруг начался опять. Снег падал и падал, и конца ему не было. Фрэнсис никогда не видал такого снега, таких больших и мягких хлопьев. Каждая новая снежинка, казалось, усиливала тишину. Дома стояли словно замурованные в безмолвную белизну. Улицы были загромождены высокими сугробами, через которые трудно было переносить носилки с больными, отчего страдания последних только усиливались. Сердце отца Чисхолма было истерзано. В эти нескончаемые дни Фрэнсис потерял всякое представление о времени, месте и страхе. Когда он склонялся над умирающими, чтобы поддерживать их, глаза его останавливались на них с глубоким состраданием, а в его затуманенном мозгу проплывали какие-то бессвязные мысли… Христос обещал нам страдания… эта жизнь дана нам лишь для того, чтобы мы подготовились к жизни будущей… когда Бог захочет, Он осушит слезы в наших глазах, и не будет больше "ни печали, ни воздыхания…"

Теперь команда доктора задерживала всех беженцев за стенами города, подвергая их дезинфекции, и держала в карантине, пока не убеждалась, что они не больны. Однажды, когда они втроем возвращались из наспех построенных хижин, служивших изоляторами, Таллох, чьи силы были уже на исходе, а нервы совсем расшатались, спросил с нескрываемой злостью: