Ключи Царства - Арчибальд Кронин

Он вышел из класса. Фрэнсис не мог не восхищаться ее храбростью, ведь новость, сообщенная им, ужаснула бы большинство женщин. Он подумал, что им может понадобиться все их мужество еще до конца этого месяца.

Убежденный в том, что надо спешить, отец Чисхолм послал садовника за десятником господина Чиа и теми шестью рабочими, которые строили ему церковь. Как только они пришли, он велел им строить толстую ограду из глины вдоль отмеченной им границы. Сухие стебли кукурузы, обмазанные глиной, должны были образовать великолепную изгородь. Пока ограда росла под его тревожным взглядом, опоясывая школу и дом сестер, Фрэнсис вырыл вокруг ее основания узкую канаву. Если понадобится, ее можно будет залить дезинфицирующей жидкостью.

Работа продолжалась весь день и была закончена только поздно ночью. Но даже когда рабочие уже ушли, он не смог отдохнуть. Все растущий страх захлестывал его. Отец Чисхолм перенес за ограду большую часть их запасов, таская на плечах мешки картофеля и муки, масло, бекон, сгущенное молоко и все консервы, какие были в миссии. Свой небольшой запас медикаментов он тоже перенес туда. Только тогда Фрэнсис немного успокоился и посмотрел на часы — было три часа утра. Ложиться уже не стоило. Он прошел в церковь и молился там до рассвета. Когда рассвело, но в миссии все еще спали, отец Чисхолм отправился в Главный Суд. Через Маньчжурские ворота толпы беженцев из пораженных чумой провинций, никем не препятствуемые, вливались в город. Множество их улеглось спать под открытым небом, укрываясь под Великой Стеной. Когда Фрэнсис проходил мимо этих безмолвных фигур, беспорядочной грудой лежащих под мешковиной, полузамерзших на резком ветру, он услышал душераздирающий кашель. Сердце его рванулось к этим несчастным измученным созданиям, многие из которых уже заболели, но смиренно переносили страдания без всякой надежды на избавление. Жгучее необоримое желание помочь им завладело его душой. Он увидел мертвого и нагого старика: одежда, в которой тот больше не нуждался, была снята с него. Казалось, его морщинистое беззубое лицо было обращено к Фрэнсису.

Подгоняемый жалостью, отец Чисхолм дошел до суда, однако здесь его ждал удар: родственник господина Пао уехал, и вся семья Пао тоже уехала. Закрытые ставни их дома смотрели на него незрячими глазами.

Он коротко, с болью вздохнул и, нервничая, вошел в здание суда. В коридорах никого не было. В комнате судьи, как в склепе, эхом отдавалась пустота. Фрэнсис не смог найти никого, кроме нескольких клерков, суетившихся с таинственным видом. От одного из них он узнал, что главный судья отозван на похороны дальнего родственника в Чинтин, за восемьсот ли к югу отсюда. Встревоженному священнику стало ясно, что все чиновники суда, кроме самых низших, были "затребованы" из Байтаня. Гражданские власти города перестали существовать.

Складка между бровями у Фрэнсиса стала глубже, выделяясь, как шрам на осунувшемся лице. Теперь ему оставалось сделать еще одну попытку. И он знал, что она тоже будет тщетной. Тем не менее, Фрэнсис устремился к казармам.

С тех пор как бандит Вайчу стал полным хозяином провинции, свирепо вымогая "добровольные" приношения, существование регулярных войск стало чисто теоретическим. Во время периодических налетов бандита на город они рассыпались и таяли. И сейчас, когда Фрэнсис подошел к казармам, он увидел всего лишь с дюжину солдат, болтавшихся вокруг, явно безоружных, в грязных серых хлопчатобумажных кителях.

И хотя они остановили его у ворот, ничто не могло противостоять ему — слишком силен был душевный жар, сжигавший его. Он пробился сквозь солдат во внутреннее помещение, где молодой лейтенант в чистой элегантной форме развалился у зарешеченного окна, задумчиво полируя белые зубы веточкой ивы.

Лейтенант Шон и священник пристально разглядывали друг друга. Молодой щеголь — с вежливой настороженностью, его посетитель — с мрачной и безнадежной настойчивостью, весь поглощенный своей целью.

— Городу угрожает ужасная болезнь, — Фрэнсис говорил нарочито сдержанно. — Я ищу кого-нибудь, обладающего достаточным мужеством и властью, чтобы вступить в борьбу с этой страшной опасностью.

Шон продолжал бесстрастно рассматривать священника.

— Вся полнота власти принадлежит генералу Вайчу. А он завтра уезжает в Доуэнлай.

— Тем легче будет остающимся. Умоляю вас помочь мне. Шон с добродетельным видом пожал плечами.

— Ничто не доставило бы мне большего удовольствия, чем работа с Шанфу, совершенно без всяких видов на вознаграждение, исключительно для высшего блага страдающего человечества. Но у меня не больше пятидесяти солдат и никаких запасов продовольствия.

— Я послал за продовольствием в Сэньсян, — Фрэнсис заговорил быстрее. — Оно скоро прибудет. Но пока мы должны сделать все, что в нашей власти, чтобы ввести карантин для беженцев и помешать чуме распространяться по городу.

— Она уже распространилась, — хладнокровно заметил Шон. — На Улице Корзинщиков уже было шестьдесят случаев. Многие умерли. Остальные умирают.

Нервы священника напряглись до предела, в нем поднялась волна протеста, жгучее неприятие поражения. Он быстро шагнул вперед.

— Я намерен помочь этим людям. Если вы не пойдете со мной, я пойду один. Но я совершенно уверен, что вы пойдете.

Впервые лейтенант посмотрел обеспокоенно. Несмотря на свой фатоватый вид, он был храбрым юношей, мечтавшим об успехе и обладавшим чувством собственного достоинства, которое заставило его отвергнуть цену, что предложил ему Вайчу, как позорно низкую. Его ни в малейшей степени не интересовала судьба своих сограждан. В момент прихода священника он лениво обдумывал, стоит ли ему присоединиться к своим немногим уцелевшим солдатам. Теперь Шон был приведен в неприятное замешательство — против его воли слова священника произвели на него впечатление. Как человек, которого заставляют двигаться, несмотря на его нежелание, он встал, отбросил свою веточку и медленно прицепил револьвер.

— Он плохо стреляет, но сойдет как символ для поддержания неуклонного послушания моих весьма достойных доверия подчиненных, — сказал лейтенант с иронией.

Они вместе вышли в холодный серый день. С Улицы Украденных Часов они извлекли человек тридцать солдат и двинулись к битком набитым жилищам корзинщиков у реки. Здесь чума уже обосновалась с инстинктом навозной мухи. Эти прибрежные жилища — ярусы фанерных лачуг, лепящихся друг на друге по высокому илистому берегу — были как гнойники, полные грязи, паразитов и болезней. Фрэнсис увидел, что если немедленно не принять мер, то в этом скоплении людей зараза распространится с быстротой бушующего пожара.

Он сказал Шону, когда они, выбирались, согнувшись пополам, из крайней лачуги:

— Мы должны найти какое-то помещение для больных. Лейтенант подумал. Неожиданно для себя ему начинало

нравиться их рискованное предприятие. Этот иностранный священник проявил большую смелость, низко склоняясь над больными, а Шон чрезвычайно восхищался смелостью.

— А мы реквизируем помещение имперского учетчика, — быстро ответил лейтенант. (Вот уже много месяцев Шон пребывал в состоянии яростной вражды к этому чиновнику, который заграбастал себе его долю соляного налога.) — Я уверен, что жилище моего отсутствующего друга можно превратить в прекрасный госпиталь.

Они немедленно направились туда. Это был большой, богато обставленный дом в лучшей части города. Шон вошел в него весьма просто — он взломал дверь. Фрэнсис с несколькими людьми остался там, чтобы приготовить все к приему больных, а лейтенант ушел с остальными. Вскоре на носилках стали прибывать первые больные. Кроватей не было, и носилки ставили рядами на полу, покрытом циновками.

В эту ночь, когда Фрэнсис, усталый после целого дня труда, поднимался в гору к миссии, он услышал сквозь слабую непрерывную музыку смерти дикие, пьяные крики и беспорядочную стрельбу. Позади него банды Вайчу грабили запертые магазины. Но вскоре город снова замолк, и в мертвенном лунном свете отец Чисхолм увидел, как бандиты, пришпоривая украденных пони, устремились потоком из Восточных ворот через долину. Он рад был тому, что они уходят.

Луна над вершиной холма вдруг затуманилась. Наконец начал идти снег. Когда Фрэнсис подошел к калитке в глиняном заборе, воздух стал живым и трепещущим. Мягкие сухие слепящие хлопья неслись, кружась, из темноты, они садились на глаза и на лоб, влетали в губы, как крошечные остии[46]. Снежный вихрь был таким густым и плотным, что через минуту земля была покрыта белым ковром. Он постоял у калитки в этой холодной белизне, терзаемый тревогой. Потом тихо позвал. Немедленно мать Мария-Вероника подошла к калитке, поднимая фонарь, от которого на снегу распахнулись яркие лучи. Отец Чисхолм спросил с замиранием сердца: