Соучастие - Владимир Чванов

— Это недоразумение! На каком основании?..

— На законном! — хладнокровно ответил Филиппов.

— Я в квартире родственника. Имею право…

— Тайком рыться в чужих вещах? — с иронией спросил Арсентьев. — Может, искали что-то особенное? Мы сейчас поможем.

— Вы не имеете права без ордера.

— Насчет этого не питайте иллюзий! Закон дал нам такое право, — разъяснил Филаретов.

Филиппов приступил к обыску. Работал он старательно и вскоре обнаружил тайник. В шланге пылесоса лежали свернутые плотной трубочкой деньги — четыре с половиной тысячи рублей, облигации, перстень…

Понятые изумились:

— Никогда столько денег не видели…

А потом на пленку он снял отпечатки пальцев с посуды, стоявшей на кухне. Это нужно было для подтверждения факта проживания Валета в этой квартире.

Робик был подавлен.

— Ну вот и все. Уголовный розыск тоже нуждается в отдыхе, — сказал Филаретов. — Поехали.

— Куда? — спросил Робик.

— Куда вы не предполагали, метатель молота.

Прозвучали сдержанные слова Филиппова:

— Ну, Портнов, руки назад.

… Уже в кабинете Арсентьев спросил:

— Вы, Портнов, эти пятидесятирублевки сознательно решили не отдавать?

— Кому?

— Тому, кто ждал вас сегодня у зала Чайковского.

Робик бросил изумленный взгляд на Арсентьева.

— Вы дважды подложили Валету свинью. Вчера — звонком, за что мы благодарны, и сегодня.

Хладнокровие покинуло Робика.

— Не говорите ему об этом! А впрочем… Я деньги хотел спрятать от вас. Сохранить до его возвращения…

— Ух ты! Какая забота. Откуда же он должен вернуться?

Робик почувствовал, что его загнали в угол.

— И о молотке тоже сказать? Вы ведь убить его хотели.

— Зачем вы такими методами?

— Равноценными, — напрямик ответил Арсентьев.

… Робик запирался недолго. Втянув голову в плечи, заговорил нервно, сбивчиво. Рассказал, что представил Валета своему родственнику как давнего друга и тот согласился сдать ему на время квартиру. Поведал и о том, что взятую у Валета норковую шубу он продал Виктории Германовне за тысячу сто рублей. Не скрыл и о бриллиантах, проданных Тарголадзе.

На вопрос, с какой целью имел при себе молоток, ответил односложно:

— Я боялся Валета. — И поспешно добавил: — Он угрожал мне.

— Тогда другое дело, — с усмешкой поддакнул Савин. — Наверное, от страха забыли отдать Валетову шесть с половиной тысяч рублей, от этого же страха искали деньги в квартире. Пожалуй, не вы, а Валетов должен быть настороже. Молоток-то мог оказаться для него неприятным сюрпризом.

Робик не выдержал взгляда следователя и облизнул сухие губы.

— Нет! Нет! — воскликнул он. — Это ваши выдумки. — И с силой сжал предательски дрожавшие ладони.

Савин сказал сдержанно:

— Неправдой себя утешаете? Она облегчения не дает.

— Я сказал правду, — тусклым голосом произнес Робик.

— Шибко вы быстрый, Портнов! Отвечать надо с умом. Ваши показания записываются. Будьте благоразумны. Запоздалые признания — плохой помощник.

Робик прикрыл свое холеное лицо ладонями и прокричал:

— Молоток был для защиты. — Он лгал отчаянно, открыто. Понимал, что ложь, сдобренная правдивыми показаниями, опровергается трудно. — Я не хочу больше говорить на эту тему…

Кричал он долго, натужно. Кричал о том, что нет в милиции работников, которые понимают честных людей.

— Ну что ж, — нарушил минутное молчание Савин. — Понимаю ваше состояние. Вопрос о молотке будет темой специального разговора. К нему мы еще вернемся.

Робик притих. Последние минуты допроса он только вздыхал и смотрел на Савина с выражением нарочитого страдания на лице.

Гурама допрашивал Таранец. Последовали первые обычные вопросы. Он не упорствовал и быстро дал подробные показания. Признался не от раскаяния. Деваться от доказательств было некуда. Серьги, кольца, золотые монеты, которые он хранил на себе в специально сшитом кожаном поясе, обнаружили при обыске. Даже из первых вопросов Гурам понял, что о нем знают многое. Рапорт Гусарова о проверке квартиры Виктории Германовны Савин использовал эффектно и вовремя. Гурам уяснил, что его ожидает. Свою дальнейшую судьбу представлял четко и происшедшее воспринял как неизбежность. Умолчал лишь о Викторе Пушкареве. Не хотел связывать себя скупкой дефицитных товаров.

ГЛАВА 18

Предстоящий допрос Валетова вызывал у Арсентьева чувство нетерпения и сосредоточенности. Возвращаясь из столовой, а до отделения хорошим шагом — полчаса, он еще раз продумал последовательность вопросов, определил тактику разговора, прикинул, как лучше использовать доказательства. В самом начале ему казалось, что такую работу мысли он задал себе напрасно. За пять изнурительных, быстротечных дней, заполненных осмотрами мест происшествий, допросами, опознаниями, проверками, проведением экспертиз, виновность Валетова в кражах была установлена. Сегодняшняя операция, изъятие ценностей, показания Тарголадзе и Портнова позволяли Арсентьеву чувствовать себя уверенно. И все же на душе у него было неспокойно. Допрос Валетова казался ему сложнее. Такого преступника, как Валетов, не пристыдишь, на совесть не возьмешь. И он не скажет: виноват, это в последний раз.

Бывают воры, понимающие с полуслова. Другие чистосердечным признанием ищут смягчения наказания. Но встречаются и такие, которых и веские аргументы не убеждают. Врут бездумно и нахально. У Валетова положение сложное. Совершенные им кражи вскоре после отбытия срока лягут на него тяжелой ношей. Он умен. Опытен. Уголовный кодекс знает не хуже адвоката. Поэтому, хоть «игра» и проиграна, может попытаться искать защиты… у закона. Понимая, что отдельные кражи совершены «чисто», без «прокола», он, как казалось Арсентьеву, станет грозить жалобами «выше», требовать доказательств, делать обиженный вид и говорить: «Чем занимаетесь? Нет правды на свете, невинного человека сажаете». Будет убежденно выдавать вранье за правду, в каждом ответе, фразе, слове подсчитывать свою выгоду и убытки. Вразумлять такого — труд немалый. Но это не главное. Главное — в полном его изобличении, обнаружении всех похищенных вещей.

За годы работы Арсентьев немало повидал таких «обиженных». По-разному складывалась их судьба. Многих терзало чувство обиды, уязвленности, кажущейся несправедливости, рождало желание видеть в окружающих причину своих бед. И каждый раз, «исповедуясь» в преступлениях, «распечатывая» тайны, уже известные уголовному розыску, — одни с безмятежной уверенностью, другие с искренним переживанием — искали оправдания своим поступкам в обстоятельствах. Конечно, Арсентьев хорошо понимал, что в нескладной жизни этих людей было немало крутых минут, дней, месяцев… И с жесткими обстоятельствами приходилось им сталкиваться не раз. Не каждый выдерживал такую нагрузку. Но Арсентьева удивляло, что, говоря об обстоятельствах, преступники часто сводили на нет значение собственной стойкости, своих усилий по их преодолению. Наверное, поэтому в минуту душевной ломки они видели в самом обращении к правде и справедливости некую угрозу. А может, просто стыдились проявлять человеческие качества? Стыдились перед собой и друзьями? Но «дружки» — в стороне, а им — беда. Они словно стеснялись опереться в критическую минуту на лучшее, что осталось в себе, хотя и понимали, что начало духовного обновления возможно лишь при полном осознании совершенного преступления.

Не слишком ли дорого платят они за то, что сознательно заглушают голос совести? Не раскаявшийся в поступках, не умеющий отличить правду от неправды молчит. Молчит и тем самым вольно или невольно губит и лишает себя надежды на моральное исцеление, усиливает собственную нравственную гибель. Разжигает зло. Создает сложные и ненужные обстоятельства. Не победив себя, не говорит тем самым: «Не судите строго, я сам себя уже осудил». И люди видят это.

Он вспомнил Борщева, который поднял нож на человека, и его слова друзьям: жить надо сегодня — не завтра. И живи как танк, иди напролом.

И подумал: так может рассуждать лишь человек, оказавшийся несостоятельным в самом главном — честности и порядочности, утративший контакт с людьми, способность понимать подлинные ценности. И горько усмехнулся. Вчера Борщев уже просил снисхождения, искал смягчающие обстоятельства, молил о явке с повинной. Выходит, те слова были больше для других, не для себя. А в определенной обстановке Борщев оказался способным думать без сомнений и колебаний, заботиться о своем завтрашнем дне, хотя и не очень верил в исцеляющую силу правды. Что это — инстинкт самосохранения? Сотворивший зло остался и теперь глухим к укорам совести. Была судимость, была вторая, теперь вот и третья. И с каждым разом все более суровая. Не слишком ли дорога цена глухоты? Утрата чувства ответственности, нежелание быть к людям доброжелательным, угасание нравственной стойкости мостят путь к новым преступлениям, личным трагедиям, трагедиям потерпевших. Разве «обстоятельства», о которых говорит Борщев, лишили его в «трудную минуту» разума, рассудка? Обстоятельства! Нельзя же их видеть только в обществе, других людях… А мать с постаревшим раньше времени лицом, исстрадавшаяся жена, просившие разрешения на передачу, горе своих детей, трагедия потерпевшего — это ли не обстоятельства, которые обязывали Борщева активно лечить свою душу и «идти напролом» к своему нравственному возрождению! Но как раз об этих обстоятельствах Борщев не упоминал. Переступил через них без мучительных и горьких раздумий. А ведь он человек! От человека многое зависит. Он должен преодолеть собственные пороки и слабости.