ГРОМОВЫЙ ГУЛ. ПОИСКИ БОГОВ - Михаил Лохвицкий (Аджук-Гирей)

Из оврага с пустыми казаном и кумганом в руках вышла Чебахан, глаза у нее были такие, словно она только что столкнулась нос к носу с самим Шибле. — Что случилось, белорукая? — окликнул ее Озермес. — О, муж мой! — Опустив на землю казан и кумган, она подбежала к нему и обдала его потоком слов: — Имя свое она не вспомнила, она почти ничего не понимает, но она не старуха, она совсем молодая! Я одела на нее платье, и штаны, и чувяки, те, что собрала в ауле, и она стала смеяться, а про ребенка, по моему, забыла!.. Мыться она не хотела, отталкивала меня, плакала, а потом, когда я запела песню о дожде, я это на всякий случай сделала — вдруг в голове у нее осталось хоть немного памяти, то она на самом деле стала припевать, и приплясывала, и в ладоши хлопала! Я два раза вымыла ей голову золой, всю ее помыла. У нее вот здесь, у плеча, рана от пули, рана зажила уже, а на спине, откуда пуля вышла, тоже след остался! Худая худущая, ребра как дырявый плетень, и отовсюду кости торчат!.. Но она красивая, волосы золотые, а глаза, раньше не замечала, как фиалки! — От возбуждения Чебахан подпрыгивала на носках и взмахивала руками. — Если ты не умолкнешь, — сказал Озермес, — все сороки помрут от зависти. Возьми ка лучше куклу, обверни ее тряпками и принеси незаметно туда, к запруде, попробуем подменить мертвого ребенка. — Он встал и пошел к оврагу. Женщина стояла на коленях, наклонившись над речкой, и разглядывала свое отражение в воде. Время от времени она протягивала руку, взбаламучивала воду, убирала руку за спину, дожидалась, пока отражение не возникнет снова, смеялась и опять взбалтывала воду. Длинные руки ее двигались плавно и гибко, как шеи цапель, которых Озермес видел однажды, во время странствий с отцом. Услышав шаги Озермеса, женщина оглянулась, и губы ее медленно разошлись в улыбке, открыв белые, крупные, как кукурузные зерна, зубы. Из-за того, что брови у нее поднимались высокими дугами, казалось, что она смотрит на все с удивлением.

Озермес не приметил этого раньше, потому что лоб ее был закрыт спадающими на лицо клочковатыми волосами. Женщина отвернулась и снова принялась играть с водой. Озермес посмотрел на золотистые волосы, ниспадавшие на спину и свивавшиеся внизу в кольца. Да, молодая, не больше чем на два три года старше Чебахан. Впрочем, определять на вид лета и зимы, накопленные женщиной, занятие зрящное, как сказал однажды Безусый Хасан, куда легче установить возраст плывущей по небу луны. Послышалась легкая поступь Чебахан. Она сбежала по тропинке, держа за спиной куклу. — Отвлеки гостью, — сказал Озермес, — и заслони меня, потом уведи ее в саклю. — Чебахан, встав перед ним, передала ему куклу и, идя к женщине, завела с ней разговор: — Сестра моя... — Положить куклу, взять смрадный сверток и выйти из оврага было для Озермеса делом одного двух вдохов. Он отнес завернутый в ветхое тряпье трупик за кусты, растущие возле поляны, и вернулся за лопатой. Потом выждал, пока Чебахан отведет женщину в саклю. Они поднялись из оврага, впереди женщина с куклой на руках, за ней подталкивающая ее в спину Чебахан. Когда они скрылись за дверью, Озермес стал размышлять, где выкопать могилу. Пожалуй, у пропасти, на лужайке, усыпанной красными, как кровь, маками. Смерив черенком лопаты длину свертка, он вывернул большой ком жирной темной земли. На этой земле хороша взошло бы просо. Перед тем как опустить сверток в могилу, он осторожно развернул палочкой лохмотья. Трупик почти совсем разложился, лишь кое где на костях виднелись сморщенные ошметки кожи. Круглый, с большое яблоко, беззубый череп был пробит пулей. Озермес снова прикрыл кости тряпьем, похоронил ребенка, выпрямился, постоял, опустив руки, и вполголоса, чтобы не услышали в сакле, пропел: — О горе матери твоей! Едва рожденный, отдал ты душу, пулею сраженный... — Отбросив ногой лопату, он стал смотреть в туманную голубую даль. Дымка затягивала близкие и дальние горные хребты, и они мутно шевелились, как шевелятся камни на дне моря у берега, если на них смотреть сверху, сквозь толщу воды. Богатырь гора со шлемом на голове, прикрывшись от солнца облаком, задумчиво глядела на Озермеса.

Вскоре после того как Озермес взялся обтесывать колья для хачеша, к нему подошла Чебахан. Остановившись в сторонке, она молча ждала, когда он заговорит. Озермес, опустив топор, посмотрел на нее. — Я накормила гостью, она уснула. — Чебахан, обхватив ладонями лицо и улыбаясь, покачала головой. — Она стала кормить куклу грудью, потом захныкала и отдала куклу мне, пришлось изобразить, будто я даю ребенку грудь. — Чебахан покраснела. — Узнать бы, как ее зовут... — Она из абадзехов*, можно так и называть ее — Абадзеха. — Ты хорошо это придумал. А где ты похоронил ребенка? Он действительно был мальчиком? — В тряпке были одни кости. Могила за теми кустами. Младенца убила та же пуля, которая ранила Абадзеху, ему пробило голову, а ей плечо. — Сразил ли Тха убийцу, стрелявшего в мать ребенка? — пробормотала Чебахан. — Как ты думаешь, муж мой, память вернется к ней? — Этого не угадать. Кто знает, может, в ней теперь живет не ее душа, а чужая, и даже не человеческая. Поэтому она и бегает, как зверь, на четвереньках. Ладно, идем спать.

До захода солнца Озермес вкопал четыре столба и вбил в землю колья. С утра можно будет заняться оплеткой стен. Чебахан, приготовив еду, разостлала на обломке скалы шкуру убитого Озермесом козла и стала разминать ее с внутренней стороны деревянной дубинкой, похожей на большой пестик от ступки. Раза два она сходила в саклю и, вернувшись, сообщила Озермесу, что Абадзеха еще спит. Мягкие грустные лучи заходящего солнца обливали желтизной скалистую стену, притулившуюся возле нее саклю, золотили листву и стволы деревьев и пестрым ковром ложились на поляну. Смолкало жужжание пчел и гомон птиц. Со стороны пропасти иногда слышался шорох падающих камней. То днем, то ночью от обрыва отрывался камешек, падая, он увлекал за собой другие, и грохот несущейся вниз каменной лавины эхом отзывался в горах. Круглые валуны козами прыгали на выступах, а ночью можно было увидеть, как от их ударов о скалы разлетаются искры. И тогда тьма ущелья казалась ночным небом, в котором загораются и гаснут звезды. Закончив возню со шкурой, Чебахан забросила ее на крышу сакли и подошла к Озермесу. — Ты не проголодался? Поешь, а я подожду, пока проснется Абадзеха. — Как, по твоему, — спросил он, — сколько ей лет? Мне показалось, что она двумя тремя зимами старше тебя. — Она такая тощая, не поймешь. — Здоровье гостьи в руках хозяйки, когда ты откормишь ее, она станет красивее. — Ты считаешь ее красивой? — Так говорила ты, и я с тобой согласен. — Чебахан заходила взад и вперед, потом почему-то прошлась вокруг Озермеса и, остановившись перед ним, выпятила нижнюю губу. — Если бы Абадзеху продавали на невольничьем рынке, ее никто бы не купил, такая она костлявая. — Купили бы, рабовладельцы понимают толк в женской красоте. — Чебахан хихикнула. — Что ж, у тебя могут быть две жены. И если ты не ошибся с возрастом, она станет старшей. — Озермес, удивившись, посмотрел на Чебахан — глаза ее потемнели, брови нахмурились. — А ревновать ты не будешь? — усмехнувшись, спросил он. — Нет! — вызывающе ответила Чебахан. Озермес развеселился, будь темно, он расцеловал бы ее надутые губы. Однако ей все же надо было сказать несколько острых слов. Он задумался и вспомнил, как однажды Безусый Хасан растолковывал неразумной невестке, в чем та не права, и заговорил спокойно и рассудительно:

* Абадзехи — адыгское племя.

 — Пожалуй, я совершил ошибку, когда строил саклю для двоих, следовало, наверно, предусмотреть и вторую комнату для женской половины. — Лицо Чебахан осунулось и побледнело. — А теперь выслушай меня внимательно. Ты вела себя как глупая девчонка, блеяла вроде заблудившейся овцы. Что ты и я знаем про Абадзеху? Ничего мы не знаем, есть ли у нее муж, отец и мать, сестра и брат? Не знаем, откуда она и как ее зовут. Мы знаем лишь о смерти ее ребенка и о том, что она потеряла свою душу. Мужчина, который позволил бы себе взять в жены женщину, лишенную души и разума, уподобился бы жучку мертвоеду. Можно ли сблизиться с существом, которое не понимает, что делает, с женщиной, тело которой здесь, а душа в каком-то ином мире? Абадзеха может быть мне только сестрой. — Прости меня, — тихо произнесла Чебахан, — об этом я не подумала, я из-за тебя... — Из-за меня? — удивился он. — Ты не сердись, я правда из-за тебя. Мы уже говорили, я же чувствую, что не даю тебе того, что должна давать мужу жена, почему я такая, не знаю. И подумала: может, Абадзеха, у нее уже был ребенок... Но на самом деле я вовсе не хочу, чтобы ты взял Абадзеху в жены. — Он опустил голову, чтобы она не заметила смеха в его глазах. — Я не знал, что ты ревнива. — Я тоже этого не знала, — виновато промямлила она. Он прыснул. — Хорошо, что мы не в ауле, там послушать мое пение собиралось бы много красивых женщин. — Здесь не соберутся, — пробормотала Чебахан, — и здесь ты не поешь. — Да, я давно не пел и не брал в руки шичепчина... Не думаю, чтобы сюда поднялась еще какая нибудь женщина, но на всякий случай скажу: если вдруг сама Псыхогуаше попросит меня взять ее в жены, я откажусь от этой великой чести. Мой отец не женился вторично даже после смерти моей матери. И я не хотел бы иметь двух жен, мне достаточно одной и глупой. Надеюсь, я не обидел тебя? А коли обидел, вспомни, что если у мужчины от обиды выпадает волосок из усов, то женщина, обидевшись, может стать лысой. — Чебахан улыбнулась, постояла, переминаясь с ноги на ногу, шмыгнула носом и, вобрав голову в плечи, побежала к очагу. Увидев, как мелькают ее пятки, Озермес рассмеялся, но услышал свой смех словно бы со стороны и прищелкнул языком. Когда смеешься, кто-то должен отозваться и поддержать твое веселье, а смеяться одному — все равно что бесцельно пускать стрелу в небо или помешивать лопаткой в пустом котле, воображая, что там каша.