ГРОМОВЫЙ ГУЛ. ПОИСКИ БОГОВ - Михаил Лохвицкий (Аджук-Гирей)

Под вечер Озермес взял лопату, вырыл в том месте, где он собирался поставить саклю, яму и поставил в нее кувшин, наполненный до краев водой. Если до утра воды не убавится, место для сакли выбрано удачно. Что означала эта примета, он не знал, но нарушать обычай предков ему не хотелось. Отец говорил, что правила, лишенные мудрости, высыхают и умирают, как состарившиеся деревья, а нужное людям, если его беречь, передается из поколения в поколение. Возможно, уже не было необходимости зарывать кувшин с водой на месте будущей сакли, но чтобы отказываться от старого правила, надо знать его суть.

Где то вдали завыл волк: — Во-у-у-у... — А может, это была волчица, зовущая мужа. Когда они легли спать, вой возобновился. Чебахан села, прислушалась к заунывной жалобе лесной собаки и сказала: — Наверно, он остался один, без стаи, без собратьев и детей. Как мы. — Белорукая, — спросил Озермес, — ты не хотела бы раздеться и повернуться ко мне головой? — Я уже много ночей жду этого твоего вопроса, — тихо отозвалась Чебахан... Потом она зашептала ему на ухо: — Мне стыдно, я спросила бы у матери, но... Когда мы вместе, я ничего не чувствую, только боль. Так и должно быть? — Озермесу вспомнилось, как он словно бы опускался в теплую летнюю воду, когда был с первой своей женщиной, и буйные ласки вдовы абрека, после которых у него, когда он вставал, подкашивались ноги. — Я объясню, — снова зашептала Чебахан, — это как если бы ты дарил мне яблоко, а я не чувствовала его вкуса, а своего, которого ты ждешь, не давала бы тебе вовсе. — Мы с тобой по-разному чувствуем, — сказал он. — Мать или другая замужняя женщина могли бы тебе растолковать то, чего я не понимаю. Наверно, ты поторопилась взять себе мужа. Если я прав, ты рано или поздно станешь чувствовать так же, как я. — А если нет? — спросила она. — Я боюсь разонравиться тебе, муж мой, хочу, чтобы ты получал от меня все, что должен получать мужчина от женщины. — Не расстраивайся, я доволен своей болтуньей. И вижу, что ты в самом деле такая же, как Жычгуаше. — Чебахан довольно хмыкнула, отодвинулась и перелегла головой к его ногам. Немного спустя Озермес услышал ее сонный голос: — Я давно не слышала твоих песен...

Утром, когда они встали, воды в кувшине не убавилось. Можно было строить саклю на этом месте.

Кто то издали позвал Озермеса. Он прислушался, хотел открыть глаза, но отяжелевшие веки не поднимались. Кто звал его?.. Он услышал, как где то поблизости на деревьях шуршит от ветерка листва, и, несмотря на опущенные веки, вдруг увидел, как ветка с крохотными нежными листочками удлиняется, опускается ему на лоб, и это уже не ветка, а чья то прохладная рука. Жар, обжигавший голову и грудь, стал угасать. Женский голос что то зашептал ему на ухо. — Кто ты? — спросил он. — Жычгуаше? Я не вижу тебя. — В ответ тихо зашуршала листва. — Не понимаю, — сказал Озермес.

— О, муж мой, проснись! — Озермес поднял голову. Чебахан стояла возле тахты и смотрела на дверь. В очаге чуть тлели угольки. Чебахан готовила еду на летнем очаге, а огонь в сакле разжигала по вечерам, чтобы как следует просохли обмазанные глиной стены. За окошком, затянутым оленьим пузырем, желтел лунный свет. — Что? — хриплым со снаголосом спросил Озермес. — Какая то женщина... Ходит и плачет. — Озермес прислушался. В саклю проникали лишь обычные звуки безветренной лесной ночи. Где то ухал филин. У двери грызли порог мыши. Озермес зевнул. — Приснилось тебе, белорукая. — Я слышала, как плачет женщина, и шаги ее слышны были. — Озермес нехотя поднялся, натянул бешмет, чувяки, надел шапку и пошел к двери. Когда он выбил клин, мыши кинулись от порога врассыпную. Озермес открыл дверь и услышал жалобный женский голос: — Он голодный, ему холодно, оденьте его!.. — Голос доносился со склона горы, где на опушке леса стояли сапетки для пчел. Озермес закрыл дверь, забил клин, пошел к своей тахте и стал раздеваться. Чебахан на корточках сидела у очага, разравнивая щепкой угли. — Слышал, как она плачет? Кто это? Откуда она взялась? — Это не женщина, белорукая, это алмасты. — Чебахан подскочила. — Алмасты? Ты увидел ее? — Нет, она бродит за пасекой. Хочешь, выгляни, рассмотри ее, если она подойдет ближе. — Чебахан поежилась. — Можно, я перейду к тебе? — Иди. — Она подошла к его тахте и забралась под бурку. Откуда то снизу, из ущелья, донесся волчий вой. Чебахан подергала Озермеса за ногу. — А как алмасты нашла нас? — Ходила, ходила, одного аула нет, другого нет, людей не видно, вот и дошла до нас, наверно, увидела издали дым из нашего очага. А может, живет поблизости. — Чебахан прижалась к ноге Озермеса своей плотной плоской грудью, и его потянуло обнять ее. Он приподнялся, но Чебахан зашептала: — Тише, слышишь, как она плачет? — Издали доносились протяжные причитания. — А если она постучится в дверь? — дрожа, спросила Чебахан. — Хм, — проворчал Озермес, — хачеш мы еще не построили, придется пригласить гостью в саклю. — Не надо! — всполошилась Чебахан. — Лучше притворимся, что спим. — Я пошутил, белорукая, в человеческое жилье алмасты никогда не забираются. — По потолку ползали расплывчатые желтые пятна лунного света. В овраге, переливаясь через запруду, ровно журчала вода. Озермес знал с детства, что алмасты — безобразная голая женщина с распущенными волосами, волосы у нее такие длинные, что она может обвернуться ими как платьем, живет алмасты в оврагах и в кустарниках, днем появляется редко и, встретив человека, стремительно убегает, но, родив ребенка, ночами ходит по аулам, плачет и просит одежду для младенца. Жалкое существо. В давнишние времена, когда горы еще не были горами, алмасты была женщиной, в чем то провинилась, и Тха, прокляв, превратил ее в алмасты. Но какое преступление могла совершить женщина по отношению к своему ребенку, чтобы ее постигла такая суровая вечная кара? — Идет, — шепнула Чебахан. Застеной послышались еле различимые шаги, потом за дверью трудно задышали. У Чебахан часто застучали зубы, и она еще плотнее прижалась к ноге Озермеса. Шаги отдалились. — Ушла, — сказал Озермес. — Не трясись ты так. Приляг ко мне. И если хочешь, разденься. — Чебахан промолчала, потом завозилась с одеждой. За это время Озермес разделся сам. Чебахан тихо сказала: — Алмасты ходит голой, а я умерла бы состыда, если бы ты увидел меня обнаженной. — Как всегда молча перетерпев его ласки, она с облегчением вздохнула и повернулась на бок. — Мне все казалось, что алмасты стоит за дверью и прислушивается. — Спи, — велел Озермес, — скоро рассвет, и ее уже не будет.

Утром, когда вышли из сакли, Озермес, сделав несколько шагов, остановился, будто упершись в скалу, и показал рукой на землю. — Посмотри, белорукая. — На тропинке, которую они протоптали от сакли к оврагу, Чебахан вчера пролила из кумгана воду, и на этом месте, на еще влажной земле, был отпечаток узкой босой ноги. — Алмасты прошла от оврага к лесу, — сказал Озермес. Чебахан зябко передернула плечами, посмотрела на лес, потом наклонилась и стала рассматривать след. — Нога у нее уже моей, такие же прямые пальцы и маленькая пятка. — Она озадаченно рассматривала след. Озермес, щурясь, разглядывал окрестности. В кустах трещали воробьи. В речке плескалась форель. Прохладный утренний воздух стоял неподвижно, не слышалось обычного перешептывания листвы и поскрипывания старых пихт, с которых от ветерка осыпалась хвоя. День обещал быть жарким. В небе сушилось под лучами солнца похожее на розовую женскую рубашку облако, вдали, выпрямившись, стояли в ряд широкоплечие, статные горы с белыми снежными папахами на головах, в синих черкесках и зеленых ноговицах. Прилетела ворона, села на макушку явора и закаркала. Чебахан недружелюбно посмотрела на нее. — Я хочу умыться, но страшусь спуститься к речке. — Озермес рассмеялся. — Ты не была такой трусихой, в ауле ничего не боялась. — Я же не знаю, какая из себя алмасты, если б я уже видела ее... — Ладно, пойдем, посторожу тебя, а потом пройдусь полесу. Не годится, чтобы эта несчастная старуха держала тебя в страхе. — Чебахан взяла кумган и легко сбежала к запруде. Озермес остановился у края оврага. В ком жила душа Чебахан, прежде чем вселиться в нее, и к кому она перейдет потом? Наверно, к какой нибудь птице, может быть, к ласточке. — Не смотри на меня, — попросила Чебахан. Он отвернулся. Вороне наскучило каркать, она взлетела, лениво помахала крыльями, описала круг над поляной и поплыла над лесом. Вдруг из-за орешника на поляну выскочила лиса. Попав под ослепительный луч солнца, клятвопреступница остановилась. Видимо, кто то вспугнул ее. Кто и когда назвал эту хитрюгу клятвопреступницей? Острая морда ее вытянулась, уши стояли колышками, желто рыжее туловище словно окаменело, длинный пушистый хвост прямо висел над землей.

Грудь и брюхо у лисы были пепельно серыми, а кончики волос на лбу и плечах белыми, как от инея. Вбив вокруг поляны колья с крестообразными развилками наверху, так было принято еще с тех времен, когда прадеды прадедов переняли от христиан крест, Озермес помочился на колья, чтобы звери, унюхав чужой запах, не забредали в его владения, однако то ласка, то куница подбирались иногда к сакле. Но строить плетень Озермес раздумал, сада и огорода у них не было, а владениями своими он мог считать хоть все окрестные горы и ущелья. Лиса повернула голову, заметила Озермеса, сорвалась с места, перепрыгнула через упавший явор и, размахивая хвостом словно метлой, стремглав побежала к лесу. Озермес оглянулся. Чебахан причесывалась, глядя в воду у запруды, как в зеркало. Причесываться она не любила, потому что гребешок часто застревал в ее густых волосах. А для Озермеса с малых лет было одним из самых больших удовольствий, когда мать причесывала его. Повзрослев, он не мог дождаться дня бритья головы. Брил его отец, и Озермес млел от прикосновения к голове твердых отцовских пальцев. Чебахан потянула заевший гребешок, дернула его, вырвала клок волос и, что то сердито прошипев, сняла волосы с гребешка, скатала в клубочек и бросила на берег. Озермес подумал, что когда волосы Чебахан отрастут до пят, она сможет обворачиваться ими вроде алмасты. Солнечный свет, прорываясь в овраг сквозь листву, искрился на бегущей воде, отражался от нее, желтые пятна прыгали по рукам, плечам и голове Чебахан, и задумчивое лицо ее от этого подрагивало и шевелилось, как шевелятся от ветра листья на деревьях. Она казалась такой же частью всего окружающего, как вода и яворы, как все, что ползает, бегает и летает по горам и лесам. Такими же были и все ушедшие, чьи души переселились в растения и в зверей, а иные, быть может, еще витают в пространстве и, время спустя, поселятся в его и Чебахан детях и внуках. Так будет вечно, пока не перестанут, сменяя друг друга, подниматься и опускаться солнце и луна. Чебахан взяла кумган, нагнулась, чтобы за черпнуть воду, взвизгнула, уронила кумган и побежала к Озермесу. — Там алмасты! Я видела ее! Она смотрела на меня! — Где ты увидела ее, в воде? — В кустах, на той стороне, я видела ее глаза! — Стой здесь, — сказал Озермес, — я поищу ее. — Сбежав вниз, он перепрыгнул через речку и принялся обшаривать кустарник. Чебахан не померещилось, трава кое-где была примята и кусты раздвинуты. Озермес добрался до отвесного обрыва. Алмасты или взлетела по нему, обретя крылья, или убежала вверх по течению речки. Тха, прокляв старуху, одарил ее быстрыми ногами. Повернув обратно, Озермес увидел на ветке держи дерева грязный пестрый лоскуток, сорвал его с колючек и тут же отбросил — от лоскутка несло зловонием. Дойдя до запруды, он отмыл руки и поднялся к Чебахан. — Убежала, но она, кажется, одета, я нашел обрывок платья или платка, от него пахло, как от непохороненного покойника. — У Чебахан расширились глаза. — Может, она вылезла из могилы? — Озермес покачал головой. — У ушедших нет души, поэтому мертвецы никогда не вылезают из могил... Мне кажется, ты из-за алмасты забыла про обязанности хозяйки. А после завтрака я обыщу лес. — Чебахан, вспыхнув, кинулась к очагу.