Не проходите мимо. Роман-фельетон - Борис Привалов

— Обманули самого товарища Какаду? — воскликнул кто-то из актеров.

— Почему обманули? Он спросил: откуда говорят? Мы честно ответили: из исполкома. Не с площади же! А кто говорит, ведь для него это неважно. Лишь бы прозвучал руководящий голос.

— А откуда же вы добыли этот самый руководящий тембр? — удивился музыкальный эксцентрик.

— Я вещала, — скромно потупив очи, сказала Турнепсова. — Я откровенно заявила, что, по моему мнению, программа составлена вполне удовлетворительно.

— Это был ваш лучший номер! Не только история, но даже местком вас оправдает.

Фельетон двадцать третий. Бригада ННН

За населением пятнадцатой комнаты укрепилась слава самых шумных жильцов общежития.

Один из них с отчаянной отвагой — независимо от обстоятельств места и времени — совершенствовал технику выбивания чечетки. И довел ее до такой степени виртуозности, что ни на комбинате, ни в районе, ни даже в области соперников у него не было. Стенгазета «Дубилка» утверждала, что чечеточник добился от собственных конечностей двести колебаний в минуту.

Второй шумовик приобрел известность своим драматическим тенором. Голос у него действительно в наличии имелся, но репертуар состоял почему-то из одной песни «Тройка мчится, тройка скачет». Так как фраза «Еду, еду, еду к ней, еду к любушке своей» удавалась ему хуже остальных, то на нее затрачивалось наибольшее количество энергии.

— Ну, опять поехал! — вздыхали в других комнатах.

Третий шумовик никакой ценности для самодеятельности не представлял. Он вообще бы считался человеком без таланта, если бы не его особая способность хлопать дверьми так, что на областной сейсмической станции каждый раз отмечались толчки «неизвестного происхождения».

И поскольку один бил чечетку, другой «ездил к любушке», а третий бегал по общежитию, то уборку в комнате делать было некому. Уборщицы, зайдя в помещение «шумовиков», в ужасе роняли веники и мчались в комендатуру, где ультимативно требовали повышения оплаты за уборку комнаты номер пятнадцать.

Шумовики упорно не поддавались воспитанию. На них не производили впечатления листовки Дома санпросветительной работы: «Микроб — твой враг, не вводи его в себя! Мой руки, подметай пол!» Их не могла пронять стенная газета, поместившая карикатуру «Шумные неряхи». Не возымели действия и лекции коменданта общежития: «Держи в чистоте материальную часть и постельные принадлежности».

Шумовые эффекты обычно начинались в половине пятого, едва жильцы комнаты № 15 возвращались с работы. Но сегодня, несмотря на то, что часы показывали уже без четверти пять, было тихо. Это показалось подозрительным дежурному вахтеру, и он, соблюдая все правила маскировки, пробрался в коридор первого этажа.

Но тут его от удивления чуть не хватил кондрашка: чечеточник, певец и хлопальщик робко толпились у своей комнаты.

— Удивление, переходящее в изумление, — прошептал вахтер, любивший интеллектуальные фразы. Он было собрался подойти поближе, как заметил входящего в коридор редактора многотиражки Кожкомбината Арзамасцеву. Шумовики смутились еще больше.

— Ксения Николаевна, — жалобно сказал чечеточник, — пока мы были на работе, к нам вселили других жильцов…

— Счеты с нами сводят, — уточнил певец.

— Ночевать-то где? — робко сказал третий.

Ксения Николаевна недоумевающе посмотрела на испуганных друзей, а затем решительно отворила дверь. Следом за ней и шумовики вошли в комнату.

Постели, обычно представлявшие собой винегрет из простынь, матрацев, одеял и подушек, сегодня выглядели так, что могли вызвать зависть даже у женского общежития.

Пол, по которому еще утром плакали все щетки и тряпки поселка, оказался вдруг паркетом и блестел, как хоккейная площадка.

И, самое странное, по комнате были развешаны плакаты:

«Наплевать на чистый пол: дави на нем окурки».

«Шуми как можно громче — этим ты помогаешь соседям отдохнуть после работы».

«Какое расстояние до милой, если к ней едут по пять часов в сутки второй год и никак не приедут?»

— Дотанцевались, — сказал чечеточник.

— Допелись, — произнес тенор.

— Дохлопались, — вздохнул третий шумовик.

Ксения Николаевна тем временем прочитала записку, лежавшую на столе, и, сдерживая улыбку, протянула ее ребятам.

«Уборка произведена бригадой ННН. Количество затраченного труда можно определить, заглянув под стол: там нами оставлен один квадратный метр пола в первобытном состоянии. Извините, что вмешались в вашу личную жизнь».

Прочитав записку, шумовики, не сговариваясь, полезли под стол. Там было мрачно. Валялось полтора рваных ботинка, десяток впрессованных в паркет окурков и листовка Дома санитарного просвещения.

Чечеточник и тенор, перемигнувшись, попытались незаметно от Ксении Николаевны спрятать окурки в карман. Третий шумовик уверенно произнес:

— А ботинок этот подкидыш. У нас такого не было.

Ксения Николаевна посмотрела на торчавшую из-под стола ногу чечеточника. Правый ботинок танцора уже начинал терять подметку и становился очень похожим на найденный башмак.

— Посмотри, — сказала Арзамасцева, — чей ботинок?

— Да, — согласился третий шумовик, — его… Что поделаешь, товарищ рвет подметки на ходу… Хоть бы мелкий ремонт ему делали за счет ансамбля…

— Подумаем, — согласилась Ксения Николаевна и наклонилась под стол: —А окурки, между прочим, дорогие товарищи, надо класть в пепельницу, а не в карман.

— Все будет в ажуре, — скучным голосом сказал тенор, — мы сейчас доуберем… Без этой энской бригады. Три Н — подумаешь тоже, псевдоним.

— Хороший псевдоним, — сказала Арзамасцева, — и расшифровывается, наверное, просто: Нерях Надо Наказывать!

…А в это время все три Н — Николай Калинкин и его друзья Никита Малинкин и Никифор Ягодкин — сидели в палисаднике, под окном комнаты № 15. Они явились сюда, как только увидели, что шумовики возвращаются с работы. Шутка явно удалась, и, казалось бы, настроение у трех Н должна было быть, по меньшей мере, веселым. Но лица у всех были грустными: Калинкин, работавший в другом цехе, только сейчас сознался, что у него сегодня во время обеденного перерыва произошло чрезвычайное происшествие, чреватое крупной неприятностью.

На первый взгляд вовсе ничего худого не было в том, что из кожи, рассчитанной на пять голенищ, раскройщик сделает шесть. Ничего. Иному, быть может, за это и премию бы выдали. Николай сделал шесть вместо пяти, и ему дали выговор.

Словом, возник конфликт, за последнее время не раз встречающийся не только в жизни, но и в литературе.

— Если каждый будет нарушать технологию, — кричал начальник цеха Иван Встанько, — то…

— Но я же нарушаю в обеденное время, — волнуясь, сказал Николай. — Человек хочет старые нормы поломать, а вы…

— А мы пока видим, что такие вот недотепыши ломают электроножи, — вставил начцеха.

Сносить оскорбления молча — это уже выходило за пределы семейных привычек Калинкиных. Николай ухватился за слово «недотепыш» и разразился пылкой речью по поводу взаимоотношений консерваторов и новаторов, за что тут же, не отходя от ножа, получил выговор от начцеха.

Тут начцеха перенес гнев на мастера.

— Кого вы поощряете? Кого поддерживаете? Это надо выяснить. Я поставлю вопрос!

Когда начцеха удалился ставить вопрос, мастер подошел к Николаю и, заикаясь, сказал:

— В-в-вот, в-в-видишь, обв-в-винили… Это он еще гов-в-во-рил, не знав-в-вши, что я тебе рекомендацию в-в комсомол дал… Уж лучше я ее назад в-в-возьму… Ты на меня не обижайся…

Николай, которого сегодня вечером должны были на комитете принять в комсомол, даже онемел от удивления.

Мастер, очень довольный тем, что инцидент обошелся без лишних разговоров, торопливо отошел к своей конторке. И тут он наткнулся на молодого брюнета с киноаппаратом в руках.

— Интересно, — неожиданно сказал молодой человек, — у вас беспринципность врожденная или благоприобретенная? На месте парторга я бы выяснил это обстоятельство.

— Не ваше дело! — перестав заикаться, гаркнул мастер. — И вообще… попрошу посторонних…

— Я же вам говорил, у меня разрешение товарища Шагренева на съемку в цехе, — сказал молодой человек. — Я оператор студии кинохроники Юрий Можаев.

— Ах, от директора? — приосанился мастер. — Тогда продолжайте снимать…

— Не тревожьтесь, я уже снял, что мне было нужно, — успокоительно сказал оператор.

Молодой человек с киноаппаратом зафиксировал Николая Калинкина именно в тот момент, когда, невзирая на обеденный перерыв, юный энтузиаст ломал старые нормы и боролся с консерваторами. Он снял также, как Встанько воинственно размахивал кулаками. Оставалось еще несколько кадров. Юрию хотелось отснять прием Калинкина в комсомол.