Ницше и нимфы - Эфраим Баух

По-моему я совсем его довел до ручки, когда он, вконец вымотавшись со мной, пошел спать, и я, из добрых намерений, как известно, ведущих в Преисподнюю, вернуть его хоть немного к инструменту, разбудил его в девятом часу утра с просьбой поиграть мне Шопена.

Не забуду его знакомый мне по себе безумный взгляд человека, которого неожиданно разбудили. И в первый момент он не может понять, где он, кто перед ним стоит, и что ему нужно. Я бы на его месте точно впал в ярость.

В конце июня я решил покинуть Венецию и отправиться на лечение в Мариенбад. Петер хотел проводить меня к поезду, но я настоял на том, что пойду сам, ибо хочу по пути попрощаться с Венецией.

Никакие толпы, даже отдельные существа, не стояли между мной и пустынным, целиком отданным самому себе городом, грезящим своим химерическим, но прочным родством с молочной размытостью адриатических далей, с летучими каравеллами кучевых, ставших и в эту ночь на якорь в лагуне, облаков, с ледяными престолами погруженных в вечную дрему вершин.

В этот ранний час в церквях и храмах еще бодрствуют ангелы и святые, чтобы с первым лучом солнца раствориться в плоскостях фресок и полотен.

И сам фантом города вознесется с первым лучом солнца в туманы и облака, и, обернувшись реальностью, всплывет собственным призрачным отражением ввысь и обретет плоскостную, выпавшую в осадок, земную отчетливость, вишневую терпкость цветов своих стен и крыш. В пустынных палаццо в этот ранний час еще разгуливают демоны и привидения ушедших веков, которых великие художники пытались изо всех сил удержать соблазном линий и красок.

Пытались или пытали?

И кисти их подобны были кандалам тюремщиков.

Сколько их тут, ангелов, демонов, святых, грешников, просто людей, осевших среди этих стен, которые кажутся насквозь растворенными морем, далями, опасными грезами, какими бы толстыми кандальные эти стены ни были. Всякое полотно хранит в себе живой миг первого прикосновения кисти художника ко всему вбираемому его взглядом и мыслью пространству, поразившему воображение.

И к этому пространству примыкает вся толща прошедшего времени, измеряемая веками. А то и тысячелетиями. И все это удивительное стечение обращено в будущее. В этом сила изобразительного искусства — одного из мощнейших выражений любопытства и жажды объять необъятность человеческой души.

Купола и колокольни растворяются в туманности морских далей. Пространств, пахнут сладкой гнилью водорослей, напоминающей о мимолетной человеческой плесени рядом с бесконечным морем, хотя плесень эта, несомненно, насчитывает не одну сотню лет.

Мариенбад

В Мариенбад я приехал двадцать четвертого июля, и вот уже скоро месяц, как я пребываю здесь, а дожди не перестают лить каждый день. Атмосфера буквально напитана влагой, но все же приятно совершать прогулки по лесу.

Послал письмо Петеру с извинениями за все неудобства, которые я ему принес.

Здесь, среди лесов и гор, я ощущаю себя в знакомой, даже родственной атмосфере, но чувство одиночества возвращает меня ко времени моих сердечных отношений с Вагнером. Он стал часто мне сниться, словно не было между нами никакого разрыва. А ведь и вправду мы никогда не сказали друг другу ни одного злого слова, все более ободряющие. Ни с кем я так искренне и от души не смеялся. И все это ушло. Что с того, что я во многом прав, отрицая определенные стороны его творчества. Но, вот же, из памяти невозможно стереть его слова поддержки и сочувствия.

Конечно, расхождения наши принципиальны, но сейчас, глядя в прошлое, видишь, как глупо — желать быть правым ценой потери сердечной привязанности. Эти душевные страдания прибавились к моим физическим недомоганиям, еще более их усугубив.

В начале сентября я возвращаюсь в Наумбург, но не могу там пробыть больше пяти недель под бесконечными упреками Мамы. Раньше мне казалось, как говорится, родные стены лечат, но в этот раз они меня почти сразу, с приездом, стали раздражать. Памятные уголки детства и юности добавляли раздражение в мою душу странника своей провинциальностью.

Был такой миг — не ко времени прикосновение неба к душе, когда тело погружено в земные дела и с болью ощущает их бренность.

И это было — как гром среди ясного дня, когда лишь по безмятежным лицам окружающих отмечаешь приступ собственного безумия. И это был миг, когда впервые ощущаешь, что чрезмерно синее небо, оголённые и раскаленные пространства жизни, их недвижность и постоянное разбегание в бесконечность непомерны выстоявшему все невзгоды моему сердцу. И обнаруживаешь внезапное и полное исчезновение мерцающего покрова, окутывающей тайны его биения, печали души, без которых мы мертвы. Это был миг, когда я ощутил такой прилив тоски и одиночества, какой, вероятно, ощущал Иов, представ Богу.

Но он видел Его, я же его отверг во всеуслышание.

Сколь внезапна и беспричинна радость на этой земле — отмечено мной не раз — столь же внезапна до пресечения дыхания печаль. Быть может, это было единственное, ранее неведомое по остроте и глубине ощущение проживания собственной жизни. И Преисподняя ощущалась мной кладбищенским продолжением сна, обитатели которого скользнули через райскую щель в потусторонние пасторали. И я один брожу по земле, покинутой ее обитателями, земле всей отошедшей моей жизни. Через пространства или череду столетий, подобных каменным гребням гор, из детства и отрочества доносится медный звон печали, набат тревоги.

Мечется фигурка звонаря на колокольне черным лохматым вороном. Городок, как и вся моя жизнь, охвачен пламенем.

Рушится замкнутое церковно-хоральное пространство церквушки моего детства в Рёккене, насыщенное сладостным кадильным фимиамом.

Там, у стены, могила моего отца, и меня ждет место рядом. Из церквушки вырывается наружу не выветривающийся запах вечных похорон, оседающих тысячами могил.

Вздрагиваю от неожиданного и так остро вернувшегося из детства ощущения края мира за окраинами городских развалин.

Руины обрывочны, как сновидения.

Тот же опять запах бренности и печали.

И все же, даже в таких забытых местах, как Рёккен и Наумбург, слово «провинция» пахнет Римом.

Даже Базель, отдаленный временем, в эти мгновения кажется мне более привлекательным. Кроме того, там живет мой друг Франц Овербек, по которому я ужасно соскучился.

Восьмого октября, по дороге из Наумбурга в Италию за солнцем, я посещаю его в Базеле. Еще в Венеции я прочел его книгу «Христианство», да, вообще, нам всегда есть о чем поговорить.

В глубине души я без всяких ухищрений знаю: Франц Овербек не просто самый сердечный друг, а мой Ангел-хранитель, стоящий — тоже с мечом — на страже моего личного запасного входа к Богу, которому он служит в качестве протестантского священника и теолога. Для него я — дорогое дикое дитя, и моя рано развившаяся мудрость далеко не покрывает даже умопостигаемую суть мира.

Глава двенадцатая

Женщины

Отсутствие женщин не дает мне покоя в стенах этого дома умалишенных. В этом причина моей бессонницы.

В жизни моей было всего четыре женщины. Только две дали мне какое-то счастье. Другие две из них — проститутки.

И если я уже сошел с ума — рассказывать о моем счастье с одной или двумя, мне следовало бы сейчас последовать по их следам. Элизабет красива, но она — моя сестра и, к тому же, исчадие зла. Лу Саломе — мудра (иногда даже слишком), но отказала мне в браке.

Нет благословения в наших деяниях, пока они не получат подтверждение общества, в котором мы живем. Суд этот в наших мыслях, суд женщин, с которыми мы сталкиваемся на жизненных путях, какими бы не были или были прелести мимолетного совокупления.

После женщин, которых я познал, кто еще может дать мне счастье, спрашиваю я себя в теплых сумерках этой тюрьмы-оранжереи.

Не имеет значения настроение, в котором я сейчас нахожусь.

По-моему, одно из условий сексуального наслаждения — молодая женщина.

По мне женщина без ореола безмолвной тайны — даже не женщина.

Может, она охраняет вход во врата рая, но частью же этого рая она быть не сможет. Но если она молода — все остальное не важно.

Я спрашиваю себя, что еще может быть важным?

Черна, как ночь, подобна золоту, как солнце, и рыжая, как закат пылающего августа, она тянет ко мне руки, и они подобны огненным рекам, которые втягивают меня, стоит лишь о ней подумать.

Психологи истолкуют это как комплекс старения, и, как всегда, ошибутся.

Обычно я не могу без смеха и без всякого милосердия смотреть на старую женщину. Как я более обширно показал в книге «Утренняя заря», я родился в юности вселенной, и не имеют значения горы и бездны, разделяющие в юности. Более того, вот, женщина споткнется, это немало, хотя меньше ореола тайны, и все же радует глаз. Но может ли этот маленький организм поглотить меня всего?