Три войны Бенито Хуареса - Яков Гордин

— Вы напрасно горячитесь, капитан. Погодите. Главная моя идея заключается в том, что мексиканский народ должен стать нацией мелких равных собственников. Это, как вы понимаете, имеет отношение к тому же философу. И когда каждый мексиканец, владеющий куском земли, увидит, что все находятся в равном положении, он, естественно, начнет доверять другому. Моя демократия — это демократия равных. Я — ученик деятелей тысяча семьсот восемьдесят девятого года. Поэтому, капитан, я считаю краеугольным камнем нашего дела «закон Хуареса», извините, сеньор президент. Каждый должен осознать себя равным другому в отношении юридических и экономических прав. Тогда они начнут договариваться. И договорятся до понимания, что такое «необходимость».

— Все это прекрасно, — сказал Валье, — но неужели вы не понимаете, что человеческая природа с трудом переносит самую идею равенства? И очень скоро те из равных, кто почувствует себя… Короче говоря, вспомните об уроках той самой революции восемьдесят девятого года, о которой вы помянули.

— Правильно! Именно — уроки. И главный урок в том, что государство должно играть регулирующую роль! Идея равенства — юридического и экономического — должна быть обеспечена законодательно!

— Но помилуйте, дон Мельчор, ведь те, кто окажутся законодателями, уже тем самым возвысятся над остальными!

Снаружи стреляли. Солдаты у окон крутили головами, наблюдая за площадью и стараясь понять, о чем говорят эти люди.

— Разумеется, переходный период крайне сложен, — сказал Окампо. — Но постепенно демократический механизм так отрегулируется, что законодатели, а тем более исполнительная власть, будут полностью контролироваться народом.

Хуарес заметил, что солдат у ближайшего окна, вытянув шею, замотанную куском полотна, испуганно всматривается во что-то снаружи.

Президент подошел к нему и посмотрел через его плечо. В дальнем конце улицы разворачивались два орудия. Ездовые выпрягали лошадей.

— Прошу прощения, но я должен ненадолго прервать вас, сеньоры, — сказал Хуарес. — У меня есть основания думать, что наши будущие мелкие равные собственники собираются стрелять в нас из пушек. Очевидно, они считают необходимостью именно это.

Валье бросился к окну…

Полковник Ланда наблюдал за тем, как устанавливают орудия, прибывшие с опозданием. Теперь Хуарес и вся эта компания болтунов были в его руках. Несколько выстрелов — стена посады рухнет, те, кто останется в живых — а их будет немного — станут его пленниками. Тем, что засели в церкви, придется сдаться… Он, полковник Ланда, которого так упорно обходят генеральским чином, покончит с этим выводком смутьянов, с этим осиным гнездом…

Он не вышел в отставку тогда, после Оахаки, потому, что Осольо просил его остаться в армии, принять правительственное назначение и ждать сигнала. Посмотрим, как он выполнит свои обещания, этот самоуверенный мальчишка.

Ненависть и возбуждение, поднявшиеся в нем тогда, после разговора с Осольо, прошли быстро. Вспышка в Гвадалахаре, странным образом не удавшаяся попытка покончить со всеми разом, исчерпали его энергию. Он двинулся вслед правительственному отряду, не надеясь его догнать. И когда ему доложили, что Хуарес задержался в Акатлане, он почувствовал злобную досаду. Теперь приходилось действовать.

Несколько выстрелов — и кончено…

Капитан, командовавший орудиями, звякнул шпорами.

— Сеньор полковник, мы готовы открыть огонь!

Ланда равнодушно взглянул на небо. Солнце уже зашло за один из отрогов, широкая тень наползала на деревню, на площадь, на длинное здание по ту сторону…

— Если бы вы явились вовремя, капитан, — сказал он, брюзгливо сощурившись, и его сухое породистое лицо сморщилось и стало стариковским, — если бы вы поторопились, то мы бы уже шли обратно. С пленными и без потерь…

Капитан растерянно молчал.

— А теперь — поздно. Скоро стемнеет. Вам, быть может, не приходилось сражаться в темноте, а мне приходилось… Кончится тем, что все эти министры разбегутся, и мы не сможем поймать их… Откатите орудия в сад. Мы начнем атаку на рассвете.

— А если они уйдут?

— Куда? Дорога на перевал перекрыта. Они тоже будут ждать утра. Делайте то, что я приказал.

Когда утром ему доложили, что посада и церковь пусты, он почувствовал тоскливое облегчение.

Что-то есть в нем, в этом Хуаресе, что заставляет провидение покровительствовать ему, что-то есть в нем, чего я, полковник Ланда, не могу понять, но чувствую. Может быть, то, что он индеец и имеет права на эту землю, на эту страну? Но разве мои предки, завоевавшие ее своей кровью и создавшие на развалинах варварской империи прекрасную Новую Испанию, разве они не имели прав? Так что же в нем есть? Что он знает такого, что дает ему это спокойствие и снисходительную уверенность? Или мы, такие, как я, просто устали и обветшали духом и пришло время других, таких, как он, как Осольо, как этот красавчик Мирамон? Может быть, просто их время — убивать друг друга, а нам пора отойти в сторону? Возможно, возможно… Но как мучительно сознавать это! Господи, дай мне силы перенести достойно мою усталость и бессилие, как раньше давал ты мне силы сражаться, любить и верить!

«Мой наставник и друг!

Я был в Гвадалахаре, но не смог увидеть Вас, и меня мучает мысль, что Вы могли подумать обо мне дурно. Ах, отец мой, мне столько пришлось испытать за эти дни! На моих глазах в несчастной битве у Саламанки погиб наш храбрый полковник Кальдерон, и мы не смогли помочь ему. Я сам был ранен пикой в шею, но, к счастью, легко. Отец мой, это был ад!

Когда мы вернулись в Гвадалахару — те, кто уцелел, — мы узнали о мятеже, который чуть не погубил все законное правительство, и нас все время держали под ружьем. Я не мог и на час отлучиться, поверьте мне.

Сеньор Парроди назначил меня в кавалерийский эскорт, мы сопровождаем нашего президента. Мы движемся быстро, но время подумать у меня есть. О своих мыслях, я сейчас расскажу Вам, но сперва узнайте, что Ваш ученик опять едва не сложил голову! Не иначе как Ваши молитвы защищают меня!

Вчера днем мы остановились пообедать в одной деревне. Люди и лошади, измученные длинным переходом, жаждали отдыха. Но как ни короток был отдых, нас настигли мятежники полковника Ланды из Гвадалахары. Их оказалось в несколько раз больше, чем нас, и, скажу Вам честно, я не сомневался, что нам осталось или погибнуть, или сдаться. И мы упали бы духом, если бы не видели перед собой великого примера мужества и спокойствия. Президент, сеньор Окампо — министр внутренних дел, сеньор Прието — министр финансов и все остальные вели себя так, как будто мы укрылись от дождя, а не от пуль! Пока нас яростно обстреливали в нашей ветхой посаде, они затеяли спор о разных отвлеченных понятиях, так что я вспомнил Ваши рассказы, отец мой, о прениях на Эфесском соборе, простите мне это сравнение! Я не очень вслушивался, мне поручено было следить за неприятелем, но смог понять, что речь шла о будущем равенстве людей. И я подумал, что проповедь пурос, в сущности, куда ближе к проповеди сына божьего и его апостолов, чем наставления нашей церкви. Я вижу Ваше огорченное лицо, отец мой, мне больно, что я огорчаю Вас, но разве церковь выполняет свой долг перед бедными и сирыми? Почему наши епископы так яростно ратуют за фуэрос, за неравенство? Помните, отец мой, Вы рассказывали нам о святом Франсиско? Разве он поступал бы так, как епископы, восседая на сокровищах, когда бедные не имеют хлеба и крова?