У городских ворот - Евгений Самойлович Рысс

— Может, товарищ капитан, будет перелом? Как вы думаете? А?

К вечеру все, что могло стрелять, было собрано и подремонтировано. Здесь были маленькие пушечки, которые мог везти один человек, и огромные орудия, стоящие на бронированных платформах. А по широким асфальтированным шоссе, по извивающимся грунтовым или неровным булыжным дорогам шли заново сформированные роты и батальоны.

Шофер Голенков, который впоследствии возил снаряды батарее отца, рассказывал мне:

— Велели мне ехать за снарядами. Я думал, куда-нибудь на склад, — ан, нет, оказывается, на завод. Лейтенант наш мне объяснил, что, мол, теперь батарея наша прикреплена к этому заводу и будем мы оттуда непосредственно получать снаряды.

Ладно. Поехал. Приехал, когда стало смеркаться. Велели мне подъехать к самому цеху. Я поинтересовался, заглянул внутрь. Внутри светло, на станках снаряды вертятся, тут их обтачивают; тут же укладывают в ящики. Как я подъехал, стали ящики на машину грузить. Я поинтересовался. «Вы, что ж, — говорю, — многие батареи обслуживаете или нашу только одну?» — «Что ты, — говорят, — у нашего цеха таких батарей двадцать четыре, и рассчитываем мы так, чтобы они трое суток без перерыва стреляли, так что мы все это время с завода и не уйдем».

Я поинтересовался. «Вы, что ж, — говорю, — как рассчитываете, сколько снарядов на батарею?» — «А мы не рассчитываем, — сколько расстреляют, столько и ладно». Нагрузили машину, ко мне начальник цеха подходит. «Ты, — говорит, — передай своему командиру, что пусть стреляет, не беспокоится. Мы, если нехватит, поднатужимся, еще подкинем». Пока я с ним говорил, другая машина подъехала. Как будто знакомая. Я поинтересовался. Оказывается — с соседней батареи и тоже за снарядами. Когда я отъезжал, машину уже почти доверху нагрузили.

Все эти трое суток Голенков ездил на завод каждые два часа. Он задремывал минут на пятнадцать только во время погрузки и разгрузки. Начальник цеха как-то пришел поглядеть, как грузят машину, присел на ступеньку и тоже заснул. Еле его потом добудились.

И для того, чтобы собрать и свезти в одно место остатки батарей, заново организовать расчеты, наладить непрерывный поток снарядов, остановить отступающие части, привести их в чувство, успокоить, дать опомниться и прийти в себя, — нужны были минуты и часы, те самые, которые выигрывали литейщики, умирая на школьной площадке, и кузнецы, разбившие противника у Дома инженеров, и Николай, направивший огонь орудий прямо на старую иву.

Я не думаю, чтобы кто-нибудь из наших заводских, сражавшихся около школы или около Дома инженеров, отдавал себе отчет, почему, собственно говоря, так важно продержаться именно этот день. Они просто сражались, как умели, не жалея себя, и радовались, когда настала ночь и они стояли на прежнем месте. Они радовались тому, что день прошел и ночью будет спокойнее, и, значит, выиграны уже сутки. Они радовались, не зная общего хода событий на фронте, потому что шестым чувством членов огромного коллектива они постигали огромность сил, пришедших в действие за их спиною, медленный ход дружественного времени, гигантскую важность каждой отвоеванной минуты, в течение которой растет и крепнет эта великая сила, начисто опрокинувшая простую арифметику, которая в то время была против нас.

Темная дорога под звездным небом

Мы привыкли видеть над собой небо. Мы видим его голубым, серым или черным, полукруглой поверхностью, по которой проходит солнце, ползут облака, на которой мерцают звезды. И очень редко чувствуем мы третье измерение неба — глубину. Никогда еще я не ощущал ее с такой ясностью, как в тот вечер, когда, поднявшись по лестнице, я стоял в саду и, подняв голову кверху, изнывал от тоски, горя и одиночества.

Неба не было надо мной. Была бездонная даль, пустота, бесконечность, пространство. Я впервые увидел, что звезды совсем не рассыпаны по черной поверхности, — что одни из них ближе, другие дальше, третьи так далеко, что их с трудом можно заметить.

В темном саду Дома инженеров звучали обрывки приглушенных разговоров, неожиданный смех, шаги на гравии дорожек. Как будто кончилось гуляние, и погасили свет, но не расходятся последние гуляющие, не могут расстаться с прохладной осенней ночью. За кустом вспыхнула на секунду спичка, осветились два лица, и, когда спичка погасла, остались мерцать в темноте два огонька папирос. Я обошел дом и через открытую калитку вышел на шоссе. В темноте рядом со мной шли и разговаривали люди. Я не разбирал слов и не узнавал людей. Как будто издалека, отделенный пустым пространством от всего остального мира, видел я движение черных теней, слышал я непонятные мне слова. Поэтому я не заметил, что людей вокруг меня становилось больше и больше и я оказался в центре толпы.

Чья-то рука взяла меня за плечо.

— Володя! — Старушечье лицо вплотную приблизилось к моему лицу. — Ох, голубчик, прости — обозналась. — Старуха прошла дальше, и при неясном свете звезд я увидел, что много людей шло по дороге, вглядываясь во встречных и неуверенно окликая их. А навстречу женщины вели под руки медленно шагающих мужчин и говорили с ними успокаивающими, ровными голосами. Матери, жены, отцы и дети выходили встречать сыновей, мужей и отцов.

— Кузнецова, Кузнецова! — неслось по дороге. — Где Кузнецова? — спрашивали рядом со мной. — Только что была здесь. Кузнецова! Где ты там?

И вот люди стали расступаться. И стремительно между двумя шеренгами молчаливых людей прошла, почти пробежала женщина.

— Где? Где? — спрашивала она, и в голосе ее были слезы.

— Сюда, — объясняли ей. — Ах, господи, ну куда ты пошла?

Две девушки-дружинницы вели под руки высокого человека, который медленно переступал ногами и порой покачивался от слабости. Кузнецова так растерялась, что, стоя совсем рядом с мужем, кинулась к чужому человеку, какому-то старику, который испуганно забасил:

— Что ты, что ты! Какой я Кузнецов, — я Ветошкин.

В толпе засмеялись, а Кузнецова в это время уже нашла мужа. Она подбежала к нему и тоже засмеялась и сказала сквозь слезы:

— А я-то тебя все ищу.

Одна из дружинниц отошла, и Кузнецова взяла мужа под руку.

— Я-то тебя все ищу, — повторила она, еще не понимая, о чем нужно спрашивать.

За ней стоял мальчик лет десяти и так, наверное, волновался и стеснялся, что не мог слова сказать. Он подходил к отцу то с одной стороны, то с другой и, наконец, пристроился рядом с матерью. Кузнецова вспомнила самое важное, что надо было ей выяснить.

— Сильно ранен? — спросила она. — Куда? В ногу?

— Пустяки, — ответил Кузнецов. — Выше колена. Через неделю выздоровлю.

— Ну, ну, — сказала Кузнецова и всхлипнула. — Ну, ну. А я-то все передумала.

Вторая дружинница, заметив