У городских ворот - Евгений Самойлович Рысс

он уже почти оторвался и к которому он никогда не вернется. Коля уже так слаб, что не подыскивает повода для разговора со мной. Он только спрашивает: «Ты меня слышишь, Леша?» И как, наверное, у него замирает сердце от страха, что он не услышит моего ответа.

— Да, да, — говорю я. — Я здесь, Коленька, я прекрасно слышу тебя.

Потом наступает долгая пауза. Я сижу, не дыша.

— Коля, — говорю я. — Коля, ты там? Ты слышишь, Коля?

Молчание… Он не отвечает. Орудия бьют, вспышки освещают небо. Потом по проводу летит его голос. Он говорит торопливо и коротко:

— Бейте прямо по иве.

Вот  о н о. Думай — не думай, о н о, наконец, наступило. Я сижу, держа трубку в руке, и спазма сжимает мне горло, и, с трудом пересиливая себя, кричу я отцу:

— Он говорит, чтобы били прямо по иве!

Отец встает, подходит ко мне и берет трубку. Я смотрю на него, глупо надеясь, что он придумает что-нибудь. Не может быть, чтобы он не придумал, мой отец — умный, опытный человек, все умеющий и все знающий.

— Коля, — говорит отец. — Это я, мальчик. Что ты сказал?

Не разбирая слов, я слышу Колин голос в трубке. И я так хорошо знаю Колю, что угадываю неуверенность в его голосе, чувствую, как он немного стесняется.

— Да, — говорит отец. — Хорошо, мальчик.

Он кладет трубку и секунду стоит, опустив голову, сгорбившись, думая о чем-то своем. Орудия бьют, стена дома то ярко освещается, то исчезает в темноте, воздух вздрагивает, и в паузах я слышу обрывки команд, торопливую суету возле орудий. И пулеметы бьют теперь, не переставая. И торопливо щелкают винтовки. И когда вспышка освещает все вокруг, я вижу, что инженер Алехин плачет и шмыгает носом и вытирает ладонью слезы.

— Правее ноль ноль три, — говорит отец. — Двадцать шесть. — И добавляет, подумав: — Батарея, беглый огонь.

— Двадцать шесть, — повторяет Алехин, всхлипывая и шмыгая носом. — Батарея, беглый огонь.

— Огонь, — передают к орудиям.

Снаряды, свистя и воя, уносятся на тот берег, туда, где лежит Николай. Разрывы ухают вдали. И, поднеся трубку к уху, я долго не могу решиться спросить, боясь услышать молчание.

— Коля, — говорю я. — Ты меня слышишь?

— Да, Леша, — радостно отвечает он мне. Он, наверное, очень счастлив услышать мой голос. — Слышу. Передай папе, что так хорошо.

— Так хорошо! — кричу я. Невероятно странно звучит слово «хорошо».

Орудия бьют раз за разом, вспыхивает свет, воздух лопается, камень дрожит под моими ногами, и я дурею от блеска вспышек и грохота. Оглушенный и ослепленный, сижу я у аппарата, и только одно чувство попрежнему остро — неумолкающая, ноющая тоска.

Но вот орудия стихли. Короткая пауза. Тишина кажется удивительной. В полутьме мне виден Алехин. Он стоит на верхней ступеньке и вглядывается куда-то в даль, а потом, повернувшись, сходит вниз по ступенькам и садится, вялый и утомленный.

— Иве крону снесло, — говорит он тихо.

Отец смотрит на него бесконечно усталым взглядом и отворачивается. А я говорю в телефонную трубку тихо и неуверенно, боясь и предчувствуя, что ответа не будет:

— Коля! Ты меня слышишь, Коля?

Трубка молчит. Я повторяю еще тише:

— Коля, Ты меня слышишь?

Молча ко мне подошел отец. Он стоит совсем рядом и смотрит на меня неподвижными глазами. И Алехин подошел ко мне и тоже стоит, ждет.

— Коля? — спрашиваю я плачущим голосом. — Коля?

Трубка хрипит. Трубка тяжело дышит.

— Да, Леша, — медленно говорит Николай, — я тебя слышу.

Голос его доносится до меня глухо. Он медленно выговаривает слово за словом. Куда он ранен? Глупо об этом спрашивать человека, которого, быть может, через минуту разорвет на куски.

— Так хорошо, — медленно говорит Николай. — И нужно еще бить, они тащат еще понтоны.

Я повторяю слово за словом отцу. Он смотрит на меня глазами замученного животного, он словно спрашивает: неужели эти мучения будут еще продолжаться?

— По той же цели беглый, — говорит отец. Алехин глядит на него растерянно и, видимо, не может понять, что должен он делать. — Неужели вы не слышите, что вам говорят? — кричит отец громко и резко. — Почему не передаете команду?

— По той же цели беглый! — кричит Алехин.

— По той же цели беглый, — летит по цепи.

И опять освещается ярким светом стена, и лопается воздух, и летят, завывая, снаряды.

Я представляю себе сейчас место под корнем старой ивы. В десяти или двадцати шагах в полутьме пробегают полусогнутые фигуры, и слышны сухие, короткие команды на чужом языке. Николай, наверное, лежит в небольшом углублении и пригибает голову, чтобы не быть замеченным. Наверное, кровь натекла из раны, одежда прилипает к телу. Боль. И все кругом чужое. Люди, торопливо бегущие к берегу, команда на чужом языке. Жить осталось несколько минут, но ведь эти минуты еще остались. А мир вокруг уже чужой, и все знакомое и дорогое уже позади. И только эта тонкая ниточка провода, только голос, доносящийся оттуда, из того мира, в котором жил, в котором дорога каждая мелочь, в котором все так бесконечно хорошо.

Орудия бьют. Вспыхивает яркий свет и вздрагивает подо мною камень. Я слышу пулеметы. Винтовки начинают стрелять оживленнее и чаще. В паузах между выстрелами звучат команды и крики. Опять разыгрывается бой за переправу и опять начинают, не переставая, бить орудия. Отец кричит что-то Алехину, Алехин передает дальше. Замолкают винтовки и пулеметы. Я слышу «ура», оно кажется очень тихим после оглушающего грома стрельбы. Я слышу, но не понимаю, что происходит. Все важное сосредоточено сейчас в телефонной трубке. Я не знаю, что немцам не удалось накопиться на том берегу и что только два взвода, бешено паля из автоматов, перебираются через реку. Я ничего не знаю о великолепной контр-атаке кузнецов, которые одним броском опрокидывают эти два взвода в реку. Я пропустил момент, когда отец перенес огонь на самый брод. Я не вижу, как несколько раненых немцев, последние остатки двух взводов, выползают на тот берег. Для меня важно, что наступила, наконец, тишина.

— Коля, — говорю я, — ты меня слышишь? — Трубка молчит. — Коля, — повторяю я, — ты слышишь, Коля? Это я — Леша. Коля, ну что ты?

Я дую в трубку. У меня дрожат руки. Нужно успокоиться. Нужно минуточку переждать. Я жду минуту и две и снова говорю умоляющим, жалким голосом:

— Коля, ты меня слышишь? Ну, что же ты, Коля?

Трубка молчит. Я поднимаю глаза. В темноте по ступенькам спускается отец. Я сижу, маленький, жалкий, дрожащий, сжимая трубку в руке. Я ничего не говорю отцу, только протягиваю ему трубку. Он дует в