Грозное небо Москвы - Николай Штучкин

Мой экипаж у машины. Аникин закрывает ее чехлом.

- Товарищ командир, самолет к полету готов...

- Как настроение, - спрашиваю, - как отдыхали?

- Нормально, - отвечает техник. - Теперь нормально. Комиссару спасибо.

Вчера комиссар подсказал инженеру Сухинину дельную мысль: зачем всем оставаться на ночь для прогазовки моторов, если вполне управятся двое? С шести вечера до шести утра - двенадцать часов. Если

это время поделить на двоих, можно и поработать и отдохнуть.

- Люди должны отдыхать, иначе какие же из них работники.

- Каждый должен работать на своем самолете, - ответил инженер. - Это закон.

Акимцев спросил:

- Чеботарев, ты доверишь Аникину свой самолет?

- Доверю, - ответил Костя.

- А ты, Аникин?

- Любому, - ответил Иван, - свои же люди.

Довольный Акимцев заулыбался: что ни говори, а доброе дело сделать приятно. Сказал инженеру:

- Принимайте решение.

Главное, чтобы техники были согласны. А закон останется в силе - в воздух выпускает каждый свою машину.

Это было вчера. Сегодня за ночь все отдохнули и чувствуют себя совсем по-другому. Алписбаев смеется, говорит, что "сна карашо - настроение бодр".

Временные успехи врага никого не пугают. Однополчане твердо уверены, что даже при самых крутых поворотах судьбы Москва будет стоять до конца. На днях был митинг. Выступил Писанко. Командир не приукрашивал положение:

- Мы воюем в неимоверно тяжелых условиях. Войска фашистов обходят Москву с севера и юга. Силы неравны. На решающих направлениях враг имеет огромное превосходство в танках, орудиях, минометах...

Тяжело слушать такие слова. Но факт есть факт. Двадцать второго ноября немцы захватили Сталиногорск, Двадцать третьего - Клин и Солнечногорск, двадцать четвертого - Венев, двадцать седьмого - Истру. Гитлеровцы вышли к каналу Москва - Волга, заняли Михайлов и Серебряные Пруды, Рогачев и Яхрому, Красную Поляну и станцию Крюково...

Уму непостижимо - немцы в тридцати километрах от нашей столицы... Я помню Истру июльскую. Даже на фоне лесных массивов - будто оазис. Будто огромный декоративный парк. Издали, только по золотому блеску колоколен можно было понять, что это город. И только когда Истра под крылом, явственно виднелись белые чистые домики, ровные улицы. Теперь города нет, есть груда развалин...

Вспоминается домик Чайковского в Клину, на улице, названной именем композитора. Мы жили на этой улице, ездили мимо домика с тремя березами перед окнами. В начале мая была экскурсия. Нам дали огромные шлепанцы, чтобы не поцарапать пол. Мы сунули в них свои сапоги и ходили, осторожно ступая, по тихим уютным комнатам. Я помню огромный черный рояль, бюсты музыкантов, писателей. Думаю, что там сейчас, что наделали оккупанты?

Забегая вперед, скажу: я посетил домик Чайковского через несколько лет после войны и вновь увидел черный рояль, услышал тихую музыку. А о том, что натворили там немцы, прочитал в газете. Вот что писал писатель Евгений Петров: "Лучше бы я не приходил в домик Чайковского. То, что сделали в нем немцы, так отвратительно, чудовищно, тупо, что долго еще буду я вспоминать об этом посещении с тоской...

Стадо взбесившихся свиней не могло бы так загадить дом, как загадили его немцы. Они отрывали деревянные панели и топили ими, в то время как во дворе было сколько угодно дров. К счастью, все манускрипты, личные книги, любимый рояль, письменный стол - одним словом, все самое ценное было своевременно эвакуировано. Относительно менее ценное упаковали в ящики, но не успели отправить. Немцы выпотрошили ящики и рассыпали по дому их содержимое. Они топили нотами и книгами, ходили в грязных сапогах по старинным фотографическим карточкам, срывали со стен портреты. Они отбили у бюста Чайковского нос и часть головы. Они разбили бюсты Пушкина, Горького и Шаляпина. На полу лежал портрет Моцарта со старинной гравюры с жирным следом немецкого сапога. Я видел собственными глазами портрет Бетховена, сорванный со стены. Неподалеку от него немцы просто нагадили. Я не верил своим глазам. Я протирал их. Но ручаюсь своим добрым именем - немецкие солдаты или офицеры нагадили на полу рядом с превосходным большим портретом Бетховена.

В одной из маленьких комнаток рядом с кухней немцы устроили уборную, то есть, вернее, использовали в качестве уборной пол этой комнаты".

Но вернемся к полковому митингу.

Выступление Писанко было коротким.

- Победа наша близка, - сказал командир. - Выдыхаются немцы. А мы набираемся сил. И скоро мы их погоним, товарищи. И как погоним!

Слово предоставили Василию Акимцеву.

- Я скажу о нашей Москве... В составе группы политработников мне довелось быть на заводах, в цехах, мастерских, говорить с москвичами. Они работают в крайне тяжелых условиях. Не хватает электроэнергии, топлива, металлических заготовок, сырья. Не хватает рабочих рук. Но город живет, трудится, борется...

Комиссар эскадрильи на секунду умолк, окинул взглядом стоящих в строю людей, затем продолжал:

- Вы знаете, кто стоит у станков, верстаков, сидит на рабочих местах? Старики, женщины, дети. Те, кто не мог уйти на войну. Они работают под девизом "Все для фронта! Все для победы". Люди делают оружие - минометы, детали к пулеметам и пушкам, взрыватели к минам, гранаты. Они ремонтируют танки, пушки, снаряжают бутылки горючей жидкостью... И все это на предприятиях, которые еще вчера никакого отношения к производству военной продукции не имели. Более девяноста процентов всей московской продукции идет на фронт. Для нас, товарищи. И народ уверен: Москву отстоим!

Выступали летчики, техники, младшие авиационные специалисты. И все говорили: "Москву отстоим!.." Говорили, словно клялись.

Все это было недавно - второго, а может, третьего декабря. Дни перепутались - столько летаем. Но пятое декабря - исторический день. Его нельзя перепутать с другими, хотя начинался он так же, как обычные будни войны.

Зачехлив самолеты, мы разошлись по своим местам. Техники - в технический домик, летчики - в летный. Пока не получили боевую задачу, надо поспать. Мы всегда досыпаем здесь, на стоянке. Ночи нам не хватает. Намучившись за день, долго не можем уснуть. Стоит только забыться, и сразу - кошмарный сон. Один и тот же. Меня сбивают зенитки, и всегда на большой высоте. На пылающей машине пытаюсь врезаться в скопление техники, и никак не могу - самолет сгорает раньше, чем достигает земли. Я едва успеваю дернуть кольцо парашюта. И сразу кругом фашисты. Начинаю стрелять, но в пистолете задержка. Пытаюсь устранить ее, оружие рассыпается на отдельные части. Волосатые руки врагов тянутся к горлу. Просыпаюсь в холодном поту...

Сегодня ночью кричал Бочаров. Тихо, жутко, без слов. Я не выдержал, разбудил его. Он сел, опустил на пол босые ноги. Сидит, никак не придет в себя. А мне стало смешно. Спрашиваю: