Грозное небо Москвы - Николай Штучкин

Косарьков полетел на север, в сторону города. Вскоре он увидел его. Но не таким, как обычно, а в красно-розовом мареве. Понял: еще немного, и он потеряет сознание. Решил: пока не поздно, надо садиться. Но под ним еще были фашисты. Он это видел по непрерывно мелькающим вокруг самолета огненным трассам. Ему даже казалось, что он не только видит-слышит посвист этих трасс. Потом все затихло, и под крыло побежали наши, защитного цвета машины, наши солдаты в шинелях серого цвета. Он увидел деревню, поле... и сразу пошел на посадку. И сел. Нормально, благополучно. На этом мысль обрывалась...

Теперь он в сознании. Спросил;

- Где находимся? Что будет дальше? Ему сказали:

- Эвакогоспиталь. Дальше - госпиталь в Павлове-Посаде. Там сделают операцию.

...День, второй, третий. Неделя, другая. Все, больше он не летчик. Как тяжело без ноги... Представил себя на протезе. Ужасно... И так неожиданно. Собьют, убьют - этого он не боялся: фраза "не вернулся с боевого задания" стала почти привычной. Миг - и нет человека. А тут другое. Есть ты, и вроде бы нет тебя.

Вчера завели разговор с соседом по койке. Длинный, пространный разговор. Каждый говорил о своем, мало заботясь о том, интересно ли это другому. Потому что каждому хотелось - бывает такое - высказаться. Танкист уже выздоравливал и надеялся в скором времени снова попасть на фронт, поэтому говорил о своих боевых товарищах, о том, как дрались они под Смоленском, как прикрывали отход пехоты. Рассказал о последнем бое под Истрой, после которого он и попал сюда, на госпитальную койку.

И Косарьков говорил о своем: о штурмовках, разведках, схватках с Ме-109. Забылся, увлекся. И вдруг, скрипнув зубами, умолк. Больше ни слова. Молчит и танкист, ждет когда отойдет, оттает душа человека. Не первый раз эти приступы отчаянной злости, мрачной подавленности. Тяжело лейтенанту, обидно. Летал - и вдруг не может ходить. А враг уже подошел к Москве. Там решается судьба народа и Родины. Однополчане воюют, а он - за бортом...

Две, а может, и три недели назад Косарьков спросил у танкиста:

- Посоветуй, Петро, что делать?

- О чем ты?

- О службе.

- Что советовать, ты же решил с друзьями. Действительно, вроде бы все решено. Косарькова нередко навещают его боевые товарищи: Цыганов, Михайлов, Даубе. Как-то раз был разговор о дальнейшей его судьбе. Виктор написал командиру полка: "Помогите... Без армии жизни не мыслю. Буду служить кем угодно". А потом помрачнел. Думал. Молчал. Товарищ понял его: не так-то просто спуститься на землю.

А спустился он безвозвратно: нога отнята полностью. "Выше уж некуда..." горько сказал Косарьков.

- Верно, решил, но... сгожусь ли? Армия - не дом инвалидов.

- Правильно, - подтвердил товарищ и, начиная сердиться, спросил: - Зачем это нужно - кривить душой? Хочешь, скажу, что кроется под этим "сгожусь ли?"

Виктор насторожился:

- Ну?

- Не можешь смириться с тем, что твои боевые друзья будут летать, а ты только ходить да и то на протезе, опираясь на палку. Они будут драться с врагом, а ты, как у вас говорят, "копаться в бумагах". И кто-то из них, забывшись, может однажды бросить тебе: "Оформи... Я сбил еще одного". Представляю, как это тебя затронет!

- Хватит! - не выдержал Виктор. - Хватит! И долго молчал, ко всему безучастный, от всего отрешенный. Потом, вроде бы извиняясь, сказал:

- Что же мне все-таки делать?

- Считать за счастье, если тебя оставят в строю. Дел для тебя непочатый край. Ты можешь работать в штабе, в политотделе и просто дежурить у телефона. И все это важно, все нужно. В этом - помощь боевым друзьям, посильный вклад в общее дело победы.

И Виктор повеселел. Он уже представлял себя в боевом коллективе. Он уже строил планы. Но дни бежали за днями, а ясности не было. Танкист успокаивал, а полковые товарищи говорили, что "в верхах" приказ еще не подписан. Беспокоясь, Виктор постепенно терял сон, покой и надежду. Он остро завидовал другу танкисту и всем, кто залечив раны, снова уйдет на фронт.

- Надо иметь терпение, Виктор, - недовольно сказал товарищ. - Ты не один у командира полка и командующего. Они что, обязаны бросить все другие дела и заняться только твоим?

- Понимаю, - откликнулся Виктор, - но прошло уже две недели, как я написал письмо. А ведь я считаю не только дни, но и часы...

- Две недели срок небольшой. Впрочем, может, все уже решено. Когда приезжали твои друзья? Дня четыре назад? - Танкист приподнялся, глянул в окно. - Погода испортилась, они могут приехать сегодня.

И они приехали.

Открылась дверь, и на пороге появились Цыганов, Михайлов, Бабенко.

- Виктор, поздравляем тебя с внеочередным военным званием, - сказал Максим Цыганов.

- Ну, вот, Виктор Дмитрич, - радостно воскликнул танкист, - ты и догнал меня. Счастлив поздравить тебя со званием старшего лейтенанта.

- Нет, дружище, - смеется Максим, - он перегнал тебя. Поздравляй его с "капитаном"! Но это еще не все. Его назначили адъютантом эскадрильи и наградили орденом Красного Знамени.

Аркадий Михайлов сверкает белозубой улыбкой:

- Везет человеку!

У Виктора дрогнули губы, но он пересилил себя, сдержался, а когда друзья подошли и стали его поздравлять, тихо сказал:

- Как хорошо-то, братцы! Мы снова вместе. Даже не верится. Будто во сне...

Наша эскадрилья снова в полном составе. На место погибших товарищей встали другие: Николай Яхненко, Федор Сорокин, Анатолий Дубовой, Фидай Чурмантаев. Яхненко и Чурмантаев пришли из другой эскадрильи. Первый - высокий, красивый украинец. Второй - татарин, маленький, бледнолицый, с тонкими чертами лица. Фидай сразу же подружился с Ганей. Они дополняют друг друга: Фидай добродушный, подвижный, юркий, Ганя - неповоротливый, толстый, вспыльчивый.

Дубовой и Сорокин, как в свое время Сережа Рубцов, "дезертировали", совершили побег из тыла на фронт. Как они просили Томилича! Буквально ходили за ним по пятам. Лейтенант Дубовой среднего роста крикливый крепыш, временами теряя терпение, говорил Томилину:

- Вы не имеете права запретить мне воевать! Томилин, как это ни странно, на крик не реагировал, отвечал очень спокойно:

- Разве я тебе запрещаю? Воюй на здоровье в другом полку. За кражу пилотов, - он кивал на Рубцова, - мне уже досталось.

А Сорокин, большой, рыжий, вытирая огромный в залысинах лоб, спокойно убеждал нашего командира:

- Возьмите... Я комсомолец. Если надо, умру за Москву.

Томилин внезапно раздражался, кричал:

- Идите вы к черту! Мне не нужны покойники, мне нужны летчики-истребители.

А потом согласился. И вот они с нами. Надо сказать, воюют неплохо. Участвуют в каждом вылете, смело, отважно дерутся с немецкими истребителями, бомбардировщиками, прикрывают "Чаек" во время штурмовок, штурмуют сами.