Каменный Пояс, 1980 - Николай Егоров

Трудно было Самохину. Два года назад умерла жена — не старая еще, на пять лет моложе его, Самохина. Умерла внезапно и до обидного буднично; с вечера, сославшись на головную боль, легла пораньше, а когда Самохин, допоздна засидевшийся над какой-то книжонкой, тоже стал было укладываться — наткнулся вдруг на холодную, безжизненную руку жены.

— Валюша, ты что?! — испуганно спросил он, а потом, догадавшись, закричал растерянно и сердито: — Да ты умерла, что ли?!

Так и похоронил он свою Валюшу, и пока шел у гроба, лицо его было обиженным: «Вот, мол, горе какое — взяла да и умерла, а тут как хотите…»

Со всех сторон тяжело стало Самохину — то, что один, как перст, на свете белом остался, и то, что, опять же, не стиран, не кормлен. Да и здоровье… Где оно, здоровье-то?..

В сентябре попал Самохин в больницу. В приемном покое старая, неразговорчивая нянька шлепнула на стол полосатую пижаму и стопку белья. Поеживаясь, Самохин стал натягивать узкие, не сходящиеся на животе кальсоны, прислушиваясь к сердитому голосу няньки, диктовавшей кому-то по ту сторону ширмы:

— Пиджак серый, клетчатый. Ношеный. Брюки синие, диагоналевые, ношеные.

— Да не ношеные они! — почему-то обиделся Самохин за свои брюки. — Всего три раза и надевал…

— Ношеные! — с нажимом отозвалась нянька, и продолжала: — Носки зеленые, хлопчатобумажные…

— Ношеные, — съязвил Самохин.

В больнице Самохин держался особняком. Днем, когда все больные с волнением ждали обхода врача, а потом лежали, разговаривали о своих болезнях или читали попавшиеся под руку книжки, Самохин спал. Ночью же просыпался, скрипел пружинами кровати, вставал, уходил в туалет и курил. В туалете было холодно и воняло хлоркой.

Только однажды Самохин разговорился с соседями. Белобрысый парень, работавший слесарем на каком-то заводе, рассказывал про то, как от него ушла жена. Он уверял, что сам бросил ее, но по голосу его и по тому, с какой злостью вспоминал об этом, чувствовалось: все произошло не так.

— А ты и нос повесил! — неожиданно для всех проговорил Самохин, и ему показалось, что он продолжает какой-то давнишний, надоевший ему разговор. — Подумаешь, баба! Да я и в свои шестьдесят лет об этом добре не шибко волнуюсь. Эка невидаль! Была бы шея, а хомут найдется… — Самохин осекся, наткнувшись на удивленное молчание соседей и, повернувшись к стене, пробормотал: — Бабы… Да ежели я…

С этого времени Самохину захотелось домой. Он уже не спал днем, а ждал с нетерпением прихода лечащего врача. Приходил врач, и Самохин прислушивался к его словам, стараясь угадать: скоро ли? Белобрысый слесарь ежедневно приставал к врачам с просьбой о выписке, канючил, уверял в том, что у него ничего не болит, а сам по ночам глотал из бутылки украденную в процедурной комнате микстуру. Его мучила язва желудка.

— Ну, куда же тебе домой? Пользуйся, раз государство бесплатно лечит, — наставительно шептал ему Самохин, а слесарь, крутясь от боли, отхлебывал свой «новокаин» и матерился сквозь зубы.

Скоро Самохина выписали.

— Не курить, алкоголь ни под каким видом! — перечислял врач на прощанье. — Иначе вернетесь к нам с инфарктом. В лучшем случае!

Дома Самохин приободрился. «Что ж ты, дурак, совсем расквасился! — думал он про себя уже не с грустью, а с надеждой. — Ну, нет больше Валюши. И я бы мог… Ей-то, небось, легче было бы… Женщина — она не пропадет. А я — что? Найду какую-нибудь одинокую. И ей скучно одной, и мне. Делить нам нечего, перед смертью-то. Деньжата остались, машину куплю. На природу станем ездить, порыбачить или там покупаться — мало ли что? А еще лучше — домик подыскать. И чтоб садик при нем. Маленький такой садик, с беседкой среди яблонь. Вечерком вышел — огород полил, редиски, лучку надергал. А потом, как стемнеет, в беседке чай из самовара пить. С яблоками. С яблоками-то душистее, слаще… Жить-то, боже мой, жить-то можно еще!»

Не так давно, на дне рождения, свел его старый друг отставной майор Микулин с приятельницей своей жены. Ту женщину Татьяной Семеновной звали. За столом они сидели рядом. У Татьяны Семеновны оказался приятный, молодой голос, и Самохин спел с ней вдвоем несколько старых, любимых песен. Особенно хорошо получалась «Землянка».

— Бьется в тесной печурке огонь… — выводил басом Самохин, и Татьяна Семеновна подхватывала душевно и мягко: — На поленьях смола как слеза…

— Ну, чем не пара тебе! — возбужденно шептал на балконе Самохину подвыпивший Микулин. — Душевная женщина, и портниха классная! Моя Николаевна все время у нее обшивается. Да и ты мужик ничего еще, в силе. Все нормально у вас будет, сживетесь.

Самохин курил свой «Беломор», кивал согласно, и все казалось ему простым и понятным.

Вот и решил сегодня, в этот хмурый осенний день, пойти к Татьяне Семеновне в гости — да не просто, а вроде как свататься. Он остановился перед незнакомым трехэтажным домом с облупившейся штукатуркой. В тесном дворике с вкопанными столбами для сушки белья, покосившимся грибком над детской песочницей и несколькими чахлыми деревцами было тихо. Самохин вошел в темный подъезд и стал не спеша, с отдыхом подниматься по лестнице. На третьем этаже, с трудом разглядев стершийся номер квартиры на обитой желтой клеенкой двери, отдышался и позвонил. За дверью послышались шаги, щелкнул замок, и высокая, полная женщина в бигуди сказала немного удивленно.

— Здравствуйте, Андрей… э-э… Николаевич. Входите.

Самохин вошел, стукнувшись плечом о вешалку, и протянул коробку конфет:

— Вам.

— Ну, зачем же… Ну, что вы… — Татьяна Семеновна смутилась и, взяв коробку, держала ее на вытянутых руках.

— Проходите в комнату, — пригласила хозяйка.

Самохин принялся снимать ботинки.

— Ой, не разувайтесь! — запротестовала она, и Самохин буркнул: — Что же я топтать-то буду…

Сняв обувь, он вошел в комнату.

— Вы садитесь, Андрей Николаевич, а я сейчас, у меня там духовка не выключена. Сына со снохой жду, вот и затеялась.

Татьяна Семеновна, смахнув со стола что-то блестящее, вышла, а Самохин грузно опустился в мягкое кресло.

Хозяйка долго не показывалась, хлопотала на кухне. До Самохина доносился запах печеного теста. И стало вдруг ему одиноко и неуютно в этой чужой квартире с холодным, выстуженным полом, от которого неприятно ломило ноги. Тоскливым и нелепым показалось вдруг то, что сидит он здесь, в обжитой другими людьми комнате, заставленной многочисленными горшочками, баночками, из которых лезли сытые, сочные стебли изнеженных цветов, а на тумбочке у зеркала под стеклом улыбаются с плохих любительских фотографий незнакомые люди, которых знала и, может быть, даже любила Татьяна Семеновна и которые так безразличны ему, Самохину.