Алмазная колесница. Том 2 - Борис Акунин

– Меня восхищает, как японцы относятся к долгу благодарности, но, по-моему, всему есть свои г-границы.

– Ничего, – махнул Дон своей вересковой трубкой. – Сейф ему всё равно не открыть. Для этого ключ нужен, а ключик вот он, всегда при мне.

Он достал из-за ворота рубашки цепочку, на которой висела маленькая золотая роза с шипастым стебельком.

– Красивая вещица? Берёшь за бутончик, вставляешь, шипы попадают в бороздки… Вот он, волшебный сезам к моей пещерке Аладдина.

Цурумаки поцеловал ключик и засунул его обратно.

– Не царапают? – спросил Фандорин. – Я про шипы.

– Царапают, ещё как. Но это боль такого свойства, что от неё лишь слаще живётся, – подмигнул миллионщик. – Напоминает о блестящих камушках, о золотых слиточках. Можно и потерпеть.

– Вы держите золото и драгоценности дома? Но зачем? Ведь есть б-банковские хранилища.

Хозяин заулыбался, на круглых щеках появились ямочки.

– Знаю. У меня и собственный банк есть. С отличными бронированными подвалами. Но мы, пауки-кровососы, предпочитаем не выпускать добычу из своей паутины. Всего наилучшего, Фандорин-сан. Спасибо за любопытную информацию.

Титулярный советник откланялся, чувствуя себя несколько уязвлённым: хотел быть спасителем, а вместо этого угодил всего лишь в информаторы. Но вышел наружу, посмотрел в сторону павильона, парившего над чёрной гладью пруда, и ощутил такой острый, такой всеохватный прилив счастья, что ерундовое огорчение немедленно забылось.

Однако «Натянутая тетива» звенела не только блаженством, и не все пущенные ею стрелы устремлялись в звёздное небо. Некая мучительная нотка, некая ядовитая игла отравляла счастье Эраста Петровича. Ночью ему было не до страданий, потому что любовь живёт только тем, что здесь и сейчас, но вдали от О-Юми, в одиночестве, Фандорин думал лишь об одном.

В первое же свидание, целуя О-Юми в прелестно оттопыренное ушко, он вдруг уловил легчайший запах табака – трубочного, английского. Отодвинулся, хотел задать вопрос – и не задал. Зачем? Чтоб она солгала? Чтоб ответила: «Нет-нет, между мной и ним всё кончено»? Или чтоб сказала правду и сделала их дальнейшие встречи невозможными?

Потом мучился от собственного малодушия. Днём приготовил целую речь, собирался сказать, что так больше продолжаться не может, что это глупо, жестоко, противоестественно, наконец, унизительно! Она обязана уйти от Булкокса, раз и навсегда. Раз или два пытался затеять этот разговор, но О-Юми твердила лишь: «Ты не понимаешь. Ни о чем меня не спрашивай. Я не могу говорить тебе правду, а лгать не хочется». Потом пускала в ход руки, губы, и он сдавался, забывал обо всем на свете, чтобы назавтра вновь терзаться обидой и ревностью.

Консул Доронин, несомненно, видел, что с его помощником происходит нечто из ряда вон выходящее, но с расспросами не лез. Бедный Всеволод Витальевич пребывал в уверенности, что Фандорин по ночам ведёт расследование, и держал данное слово: не вмешивался. Из-за этого титулярного советника по временам мучила совесть, но гораздо меньше, чем воспоминание о запахе английского табака.

На шестую ночь (она же вторая, проведённая в павильоне без любимой) страдания вице-консула достигли апогея. Строго-настрого запретив себе думать о причине, по которой О-Юми не смогла нынче прийти, Эраст Петрович призвал на помощь логику: есть трудная задача, нужно найти решение – уж, казалось бы, что может быть проще для приверженца аналитической теории?

И что же? Решение немедленно нашлось, да такое простое, такое очевидное, что Фандорин поразился собственной слепоте.

Еле дождался вечера, явился в павильон раньше обычного, и как только заслышал приближающиеся шаги О-Юми, сразу кинулся ей навстречу.

– Я б-болван! – воскликнул Эраст Петрович, беря её за руки. – Тебе нечего бояться Булкокса. Мы поженимся. Ты станешь женой российского подданного, и этот человек не сможет тебе ничего сделать!

Предложение руки и сердца было встречено неожиданным образом.

О-Юми расхохоталась, будто услышала хоть и не очень умную, но ужасно смешную шутку. Поцеловала титулярного советника в нос.

– Глупости. Мы не можем стать мужем и женой.

– Но п-почему? Из-за того, что я дипломат? Так я подам в отставку! Из-за того, что ты боишься Булкокса? Я вызову его на дуэль и убью! Или, если… если тебе его жалко, просто уедем отсюда!

– Дело не в этом, – терпеливо, словно ребёнку, сказала она. – Совсем не в этом.

– А в чем же?

– Посмотри, какая у тебя левая бровь. Она идёт полукругом, вот так… И сверху, вот здесь, наметилась маленькая морщинка. Её пока не видно, но лет через пять она проступит.

– При чем здесь морщинка? – таял Эраст Петрович от её прикосновений.

– Она говорит о том, что тебя будет любить очень много женщин, а это мне вряд ли понравится… И ещё вот этот чуть опущенный уголок рта, он свидетельствует о том, что в следующий раз ты женишься не раньше шестидесяти.

– Не смейся надо мной, ведь я серьёзно! Мы с тобой поженимся и уедем. Хочешь, уедем в Америку? Или в Новую Зеландию? Локстон был там, он говорит, что это самое красивое место на земле.

– И я серьёзно. – О-Юми взяла его руку, провела по своему виску. – Чувствуешь, где проходит жилка? На сун с четвертью от края глаза. Это значит, что я никогда не выйду замуж. А ещё у меня есть родинка, вот здесь…

Она раздвинула края кимоно, обнажив грудь.

– Да, я знаю. И что она означает, согласно науке нинсо? – спросил Фандорин и, не удержавшись, наклонился поцеловать родинку под ключицей.

– Этого я тебе сказать не могу. Но, пожалуйста, больше не говори со мной ни о женитьбе, ни об Алджи.

В её глазах уже не было улыбки – в них мелькнула строгая и грустная тень.

Эраст Петрович не знал, что задело его больше: «Алджи», твёрдость отказа или нарочитая смехотворность приведённых резонов.

«Она превратила меня в недоумка, в молокососа», пронеслось в голове у Фандорина. Он вспомнил, как давеча Доронин сказал: «Что с вами творится, душа моя? Свежеете и юнеете прямо на глазах. Когда приехали, смотрелись лет на тридцать, а теперь вполне выглядите на свои двадцать два, даже с седыми височками. Японский климат и опасные приключения вам явно на пользу».

Быстро, почти скороговоркой – чтобы не дать себе опомниться – он выпалил:

– Раз так, больше мы встречаться не будем. До тех пор, пока ты с ним не расстанешься.

Сказал – и закусил губу, чтобы немедленно не забрать свои слова обратно.

Она молча смотрела ему в глаза. Поняв, что больше ничего не услышит, опустила голову. Натянула приспущенное кимоно на плечи, медленно вышла.

Фандорин её не остановил, не окликнул, даже не посмотрел вслед.

В себя пришёл от боли в ладонях. Поднёс руки к глазам, непонимающе уставился на капельки крови и не сразу догадался, что это след ногтей.

«Ну вот и всё, – сказал себе титулярный советник. – Лучше так, чем сделаться совершенным ничтожеством. Прощай, сон золотой».

И накаркал: сон действительно его оставил. Вернувшись домой, Эраст Петрович разделся, лёг в постель, но уснуть не смог. Лежал на боку, смотрел в стену. Её сначала было почти не видно – лишь что-то неясно сереющее сквозь мрак; потом, с приближением рассвета, стена стала белеть, на ней проступили смутные разводы; вот они сфокусировались в бутончики роз; ну а затем в окно заглянуло солнце, и нарисованные цветы вспыхнули позолотой.

Нужно было вставать.

Эраст Петрович решил жить так, как если бы в мире всё было устроено осмысленным и спокойным образом – только этим можно противостоять клубящемуся в душе Хаосу. Сделал всегдашнюю гиревую экзерцицию и дыхательную гимнастику, поучился у Масы сбивать ногой катушку ниток с кроватной стойки, причём довольно чувствительно зашиб ступню.

И физические упражнения, и боль были к месту, способствовали волевой концентрации. Фандорин чувствовал, что он на правильном пути.

Переоделся в полосатое трико, отправился на обычную утреннюю пробежку – до парка, и потом двадцать витков по аллее, вокруг крикетной площадки.

Соседи по Банду, по большей части англосаксы и американцы, успели привыкнуть к причудам русского вице-консула и, завидев ритмично отмахивающую локтями полосатую фигуру, лишь приветственно приподнимали шляпы. Эраст Петрович кивал и бежал себе дальше, сосредоточенно считая выдохи. Сегодня бег давался ему тяжелее обычного, дыхание никак не желало обретать размеренность. Упрямо стиснув зубы, титулярный советник прибавил скорости.

…Восемь, девять, триста двадцать; раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, триста тридцать; раз, два, три, четыре…

На крикетной площадке, несмотря на ранний час, уже играли: команда Атлетического клуба готовилась к состязаниям на Кубок Японии – спортсмэны поочерёдно посылали мяч в виккет и потом стремглав неслись на противоположную сторону.

Обежать поле Фандорину не удалось. На середине первого же круга вице-консула окликнули.