Тени черного леса - Алексей Щербаков

— Но только ведь и эту схему могли у него найти гестаповцы, или кто там у них еще был…

— А вспомни, что ты сам говорил про ценности. Он мог хранить эту схему зарытой, хотя бы в саду на клумбе. А когда наши пришли, сложил все поближе. Чтобы можно было драпать в любой момент…

— Похоже на правду. Значит, тебе придется пилить в Кенигсберг. Мне-то это уже за пределами полномочий. Слушай, пойдем к майору, тошно у меня что-то на душе, — неожиданно предложил поляк.

Посиделки получились странные. Мысловский пил много — и становился все мрачней и мрачней.

— Послушай, что ты такой смурной? — не выдержал Еляков. — Ты раскрутил большое дело. Сейчас, Бог даст, и второе раскрутим.

— Да вот то дело мне и не дает покоя? Вот скажи, капитан, тебе никогда не было стыдно за свой народ?

— Честно? Было. Особенно в сорок первом. Когда я по тылам выбирался — и видел, сколько народа побежало фрицам задницу лизать.

— Вот именно. А я видел, как наши правители в тридцать девятом без памяти бежали, бросив армию, бросив всех. Потом сидели, вякали из Лондона. Теперь бы им сидеть и не высовываться. Так нет же! Набежали. И собирают вот такую сволочь, которую ты видел. В той деревне ты только с главарем разговаривал — а я со всеми ними! Ты понимаешь, это ж навоз, а не люди! Шесть лет одни из них немцам задницу лизали, другие вроде бы как в подполье сидели. Только вот так глубоко в подполье, что до немцев им было не добраться. А сейчас, когда вы все сделали — зашевелились, суки! Один раз Польшу продали — но хотят снова руководить. Знаешь, стыдно просто за своих соотечественников…

— Но ты-то от пуль не бегал. И твои товарищи не бегали.

— А кричат-то они. Про русских оккупантов. Ты знаешь, что мне один сказал? Они, видишь ли, уже готовятся к походу на Киев! Запад, дескать, им поможет. В стране бардак, столица в руинах, а они раскручивают новую гражданскую войну. Потому что прибывшим из эмиграции панам хочется руководить. Они ведь все продадут. Им ведь на народ наплевать. Им на всех наплевать, кроме себя…

— Ничего, пробьетесь.

Мысловский осушил еще стакан — и взгляд его стал более осмысленным. — А вообще-то, ты прав. Пробьемся. И эти гады — не пройдут. Всех выловим.

17 июля, за два дня до описываемых событий, окрестности Лозьдзее, граница Литвы

Мельников осторожно выглянул из-за зарослей малины и на всякий случай повел полукругом дулом автомата. Он находился на склоне невысокого холма, проросшего старыми корявыми соснами. Внизу открывался вид на широкую прогалину, за которой снова стоял сосновый лес. Малина, кстати, как мельком отметил Сергей, была не дикой, а одичавшей. Все правильно — на прогалине виделась до отвращения знакомая картина — остатки брошенного хутора. Он строений остались лишь груды головешек и торчащая посреди закопченная печная труба.

Сколько он видел таких картин за четыре года. Русских, белорусских, польских, немецких… Впрочем, эти руины относились не к войне. Существовавшее здесь человеческое жилье, если судить по виду нескольких уцелевших бревен, разнесли давно — когда о войне говорили только дипломаты. Чертова земля, которую не могут поделить два народа.

Согласно карте, там, за прогалиной, за небольшим ручьем, начиналась территория, которая была, по сути, ничейной. Точнее — никто толком не понимал, кому она теперь принадлежала. Вообще-то это была Литва. Но в 1920 году этот кусочек земли вместе с Виленской волостью захапала себе Польша. В тридцать девятом Советская власть снова вернула ее Литве. А теперь, ходили слухи, собирались обратно отдать польским друзьям… Понятно, такие места всегда не особенно людные — а во время послевоенного неустройства никакого порядка на них нет и быть не может. Нашим, сидящим в Литве, уже не до них. А полякам — еще не до них. В общем, хорошее место выбрал себе Барон для гнезда. Впрочем, может, это и к лучшему. В спокойном месте — партизаны беспечнее. Это Сергей по себе знал.

Мельников еще раз внимательно оглядел окрестности — и двинулся краем леса, обходя прогалину. Вокруг было тихо — пригревало солнце и беззаботно щебетали птицы. Сергей поймал себя на посторонней мысли — смешно все-таки. Столько времени провел в лесах, а различать птичьи голоса так и не научился. Он знал все съедобные и лечебные растения, умел ориентироваться в лесу днем и ночью, не замерз бы в чаще и в лютый мороз — а вот про птичьи голоса ничего не знал. Партизану это без надобности. Но все-таки странное это ощущение — вести тайную войну на территории, где, если верить карте, — Советская власть.

…Высадка группы была своеобразной. Они высаживались… из поезда. Идея принадлежала Мельникову. Он, расспросив местных чекистов о подробностях проведенных ими антипартизанских операций, сделал вывод, что они в точности повторяли ошибки немцев в первый период войны. Они тогда тоже, собираясь расправиться с каким-нибудь отрядом, грузились в машины — а то и топали пешком в районе сосредоточения. Разумеется, об этом становилось известно очень быстро. Вот и сейчас — пробираться машиной в эти глухие места было бы неблагоразумно — тут все на виду. А кому сочувствует и кому помогает местное население — толком понять невозможно. Тут была такая мешанина взаимных болей бед и обид, что сам черт ногу сломит. Кого-то обидели поляки, кого-то литовцы. Одних прижала Советская власть, других немцы, третьих партизаны или бандиты. Вот и пойми — кому побежит сообщать какой-нибудь хуторянин о проехавшей мимо машине с военными?

Размышляя о предстоящей операции, лейтенант вспомнил свой богатый опыт борьбы с ягдкомандами, охотниками за партизанами. Будучи дотошным парнем, он тщательно изучил методы противника. Одним из козырей этих команд было то, что они появлялись там, где их никто не ждал. Егеря быстро сообразили, что в России, несмотря на огромные безлюдные пространства, не так-то просто укрыться от глаз партизанской агентуры. Обычно каратели прибывали в какую-нибудь деревню и начинали операцию из нее. В этом случае чаще всего партизан успевали предупредить.

А вот ягдкоманды действовали совершенно иначе. К нужному месту они прибывали в закрытых машинах, имевших, по возможности, самый безобидный вид. Так вот, охотники за партизанами высаживались из них на ходу. Причем выбирали какой-нибудь участок дороги, где по краям имелись густые заросли, да еще и крутой поворот дороги скрывал бы десант от наблюдателей. Бойцы прыгали из машин по одному — и тут же растворялись в складках местности. А машины шли дальше как ни в чем не бывало. Результат был — да еще какой! Партизаны порой даже и не знали, что к ним в лес пожаловали очень неприятные гости…

Мельников эту схему лишь слегка видоизменил. Как ему сообщили, «лесные братья» не нападали на поезда. То ли у них здоровья на это не хватало, то ли имелись какие-то тактические соображения. Вообще-то, борцы за независимую Литву не стремились связываться с солдатами и даже с милицией. Основную свою активность они сосредоточили на «предателях». То есть на литовцах, которые так или иначе сотрудничали с Советской властью. Причем если кто-то платил налоги — он уже являлся предателем…

Как бы то ни было, Мельников решил высаживаться из поезда — и там уже добираться через леса. В итоге группу, в которой были Мельников, Копелян, радист и еще один солдат-литовец, посадили на какой-то состав из нескольких вагонов, идущий по узкоколейке в сторону Польши. Километрах в десяти от места, где теперь находился Сергей, состав замедлил ход — бойцы по одному вывалились в густые кусты. Собрались уже в лесу, примерно в километре от места высадки, — и двигались дальше своим ходом. Хорошо, что шли не в белый свет. Вечером Еляков встретился с кем-то из местных партийных шишек. Неизвестно, о чем они там говорили, — но тот дал наводку — присоветовал одного своего человечка. Им оказался старик лесник, живущий в дубраве под Лозьдзее в обществе двух собак. Лесник оказался очень своеобразным типом. На русских и немцев ему было глубоко наплевать. Ни те, ни другие не нарушили его многолетнего уединения. А какая там власть в городе — его совершенно не волновало. Потому что к любой он относился с презрительным пренебрежением.

Но вот поляков лесник ненавидел до судорог. Хорошо, что в группе был литовец. Русского дед не знал, а на польском ни о чем бы с ним не договорились. Старика тошнило от одного звука этого языка. Что там такого сделали поляки этому лесному человеку — непонятно. Лесник был не слишком разговорчив, да его, разумеется, и не расспрашивали. На этой пламенной ненависти к соседнему народу и сыграли. Лесник рассказал, что группы неизвестных людей шастают время от времени с «ничейной» территории. У них там явно несколько баз. И, что ценно, где-то там имелись и развалины замка.

Теперь Мельников, одетый в немецкий камуфляж, шел один. Остальных он оставил в заброшенном хуторе, в котором, как показало тщательное изучение следов, давным-давно никто не бывал. Оганесу, как старшему но званию, он сказал на прощание: