По собственному желанию - Борис Егорович Бондаренко

Едва дождавшись, когда закроется за Шанталь дверь, он кое-как сбросил одежду прямо на ковер у дивана, выключил свет и беспамятно провалился в сон.

Проснулся он оттого, что хотелось курить. Еще несколько секунд он не понимал, почему так темно в палате — не видно было желтого прямоугольника света под потолком, не слышно храпа и сопения соседей. Он не сразу вспомнил, что лежит не в бугарской больнице, а в квартире Кента, и надо встать и немедленно включить свет — нельзя было больше вынести темноты. Он сел на постели и стал вспоминать, где должен быть выключатель. Вспомнить не удавалось. Наверняка у двери, как и во всякой нормальной квартире, но где эта дверь? Темнота ощутимо давила на плечи, заставляла сгибаться, беспредельно ширилась, пронизывая близкие, но неизвестно где расположенные стены дома. Он едва удержался, чтобы не позвать на помощь Кента. Спокойно, Георгий, спокойно… Ты не в тайге, а в обычной городской квартире, где должны быть четыре стены, дверь, а где-то рядом с ней выключатель. И потом — что, собственно, случилось? Почему ты боишься? — уговаривал он себя. Потому что темно? Это же смешно. Темно — смешно…

Но было совсем не смешно. Было темно, страшно и унизительно, и он ничего не мог поделать с собой. Что-то черное, как ночь, и круглое, как отчаяние, нарастало внутри, сковывало его тело, свело судорогой пальцы на ногах, просило, требовало, умоляло: «Свет нужен, свет, дай свет, дай, дай, дай!!!» Неуверенно поднявшись, он двинулся наугад вправо, вытянув перед собой руки, через три шага наткнулся на стену и стал ощупывать ее. Что-то с грохотом свалилось, и он замер, прислушиваясь. Но никто не отозвался. Георгий наконец нашарил выключатель, с злобной радостью щелкнул, постоял несколько секунд с закрытыми глазами, пытаясь расслабить занывшее от напряжения тело. Поднял с полу упавшую инкрустацию по дереву, мельком взглянул, прежде чем повесить, и вздрогнул. Не веря своим глазам, вглядывался в гладкую блестящую дощечку, даже ощупал ее, но наваждение не исчезало. На инкрустации, несомненно, была изображена Шельма, ее светло-стальные быстрые воды катили мимо знакомого берега с угрюмой скалой, когда-то расстрелянной Георгием, и — главное — на фоне огромной сосны, у подножия, виднелся могильный холмик с резким черным крестом. «Почему крест? Там же просто щит», — подумал Георгий. Он перевернул дощечку, прочел: «Иннокентию Русакову — от автора. 23 октября 69». Подпись была неразборчива. Георгий повесил инкрустацию на место, отошел, глянул издали. Все было похоже на Шельму, именно на место их последней стоянки. Если, конечно, не считать креста и того, что могила Ольги была не под сосной, а чуть в стороне, у скалы. «Как будто он знал желание Ольги — похоронить ее там», — суеверно подумалось Георгию. Но откуда художник мог знать это место?

Георгий успокоился, сел на постель, взглянул на часы — двадцать минут пятого. Вряд ли теперь уснешь. Все правильно, на Бугаре уже натуральное утро. Курить хотелось нестерпимо, он знал, что это от недавней еще привычки выкуривать с утра подряд несколько сигарет, наверстывая упущенное за ночь. Мучиться предстояло еще часа два-три, потом никотинный голод стихнет, чтобы к вечеру разгореться снова. Ладно, хватит. Не думать об этом — и точка. Нельзя.

Он стал с любопытством разглядывать кабинет Кента. Однако крупно живешь, Иннокентий Дмитриевич… Мебель не ширпотребовская и не стандартный импортный гарнитур, а явно заказная, штучной работы. По нынешним временам влетела, должно быть, в копеечку. Все прочно, добротно, удобно. Мощные книжные полки некрашеного дерева не прогибаются под тяжестью фолиантов, стол словно врос всеми шестью ногами в паркет, жесткий деревянный стул выдержит, должно быть, и медвежье седалище. А что читаете, Иннокентий Дмитриевич? Книг, как всегда, множество, и, как и прежде, в основном монографии и периодика по специальности. На русском, английском, французском и даже, кажется, на итальянском, насколько позволяют мне судить мои слабые лингвистические познания. А ну-ка, посмотрим… Да. «Милано, оттобре, 1972». Когда же это вы успели выучиться по-итальянски? Хотя для Вундеркента ничего невозможного нет. Раз надо, значит будет. Счастливчик Кент. Мощная, здоровая, непьющая, некурящая интеллектуальная особь рода человеческого… А что это, неужели бар?! О-ля-ля, Иннокентий Дмитриевич, уж не стали ли вы попивать?

Когда дверцы бара открылись, малиновая подсветка отразила в зеркале строй цветных бутылок. Коньяк армянский, джин венгерский, виски шотландское, ликер немецкий… Только русской водки не хватает, но она, верно, в холодильнике обретается. Ни одна бутылка не опустошена и на треть, пузатый бутылец с виски вообще не открыт. Нет, попивать вы явно не стали, для гостей держите, Иннокентий Дмитриевич… Для таких, как я, неожиданно сваливающихся с неба. Хотя вряд ли. Таких, как я, гостей у тебя явно не бывает. Я — осколок прошлого. А твое настоящее? Что за люди у тебя бывают, для кого этот бар и великолепное его содержимое? Наверно, твои гости такие же, как ты сам, ученые мужи и начальники, обремененные званиями, властью, титулами. Вы чинно выпиваете по рюмке — они тут же, в баре, настоящий хрусталь и чешское стекло, а не копеечные граненые стопарики, — сдержанно ведете свои научные разговоры, и наутро у вас не болит голова и нет проблемы дождаться открытия магазина… А что, жизнь как жизнь. А что у тебя в будущем, счастливчик Кент? Неужели такое же мощное, неуклонное движение вперед и выше, с новыми званиями и все повышающимися окладами и премиями, и бесконечная работа — без падений и срывов, только удачи, только успехи, все расширяющееся признание, — уже и сейчас, судя по всему, тебя отлично знают повсюду, и не только у нас, но и за рубежом, и… и… что «и»? И так до самого конца? А почему нет? Нормальная человеческая жизнь. Единая, цельная, не из таких бросовых кусков, как у тебя, Георгий Алексеевич… Да и почему жизнь должна обязательно состоять из взлетов и падений? Может быть, природа-матушка специально создает таких людей, как Кент, — одного на тысячу или на сколько там, — чтобы обеспечить свое развитие и совершенствование. А остальные девятьсот девяносто девять? Ты сам, например? Навоз, балласт, отработанный материал? Чего тебе недодала та же матушка-природа? О, тут, пожалуй, придется много считать. Таланта — раз (ведь нет таланта, нет?!). Силы воли — два. Характера — три… А может, хватит считать? И не предъявлять претензий к матушке-природе, а с себя спросить? Ну вот и возвратился на круги своя… Ведь, кажется, решено уже. Единственным из тысячи тебе не быть, разве что в худшую сторону, — значит, надо жить как все остальные в этих тысячах. Посредственностью. Недурно придумал Звягин: быть