По собственному желанию - Борис Егорович Бондаренко
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Шанталь накрывала на стол. В центре его празднично сверкала под хрустальной люстрой бутылка коньяку, розово светился балык, сочным оранжевым цветом била в глаза крупная кетовая икра. «Расстарались хозяева», — невесело подумал Георгий, понимая, что эта «роскошь» в его честь, не каждый же день у них на столе икра и балык. Кент, улыбаясь, спросил:
— Что так смотришь?
— Богато живете, — неловко пошутил Георгий.
— Ну, на бедность мы никогда не жаловались, — легко согласился Кент. — Садись, сейчас начнем.
— Начать-то начнем, да только… — Георгий замолчал.
— Что?
— Все эти яства и пития мне теперь не по плечу.
— Почему? — удивился Кент. — Пить, конечно, не обязательно, но есть… — Он вопросительно посмотрел на Георгия.
— Да не только пить… Язва у меня.
— Экий ты невезучий, — огорченно вздохнул Кент.
Шанталь, расставлявшая тарелки, внимательно посмотрела на Георгия и с упреком сказала:
— Я же говорила вам — давайте сама багаж получу. Видно же, что вы больны.
— Ну, теперь это болезнь нередкая, — заметил Кент. — Однако живут же, только поберечься надо.
— Да вроде бы и поздновато беречься, — усмехнулся Георгий. — Уже прободение было.
Кент крутнул головой, спросил, помолчав:
— Когда?
— Три недели назад. Прихватило в Дьякове, еле довезли до Бугара. Четверо суток в реанимации лежал, однако выбрался, как видишь. Правда, с изрядным ущербом для своих гастрономических возможностей.
— А что же вам есть можно? — спросила Шанталь.
Она, присев на краешек стула, горестно смотрела на него, подперев щеку рукой, — точно так же, как когда-то мать Георгия, и Антонина Васильевна, и, верно, как многие тысячи и миллионы других русских женщин во все времена, — и этот ее невольный жест, сначала удививший почему-то Георгия, сразу примирил его с Шанталь. Будто и не было в ней никакой «французистости», ни раздражающего запаха духов, ни чересчур эффектного, «артистического» изгиба тонких бровей.
— Пока только кашки, творожки да протертые супчики. Можно чай, жидкий, разумеется, — говорил, улыбаясь, Георгий. — А это, — показал он на стол, — будем пока вприглядку и… — он демонстративно потянул носом, — как это сказать — впринюшку, впринюхку?
— Сейчас что-нибудь сделаю, — сказала Шанталь и ушла на кухню.
Георгий, помолчав, со вздохом сказал Кенту:
— Так-то, брат Иннокентий Дмитриевич… Тряхануло меня в это лето, да так, что до сих пор понять не могу, что от меня прежнего осталось. И не только в язве дело…
— А в чем еще?
— Это долгий разговор, давай на потом оставим… Да ты пей, ешь, не смотри на меня, а то мне неловко как-то. И так я со своими болячками навязался вам.
— Брось, — спокойно сказал Кент, наливая коньяк.
— И то верно, — тут же согласился Георгий. — А все-таки — не странно ли? Чуть беда у меня какая — и ты рядом? То сам к тебе за помощью иду, то ты меня из какой-то ямы вытаскиваешь. А я к тебе за все это почему-то спиной норовлю повернуться…
Заглянула Шанталь, сказала виновато:
— Знаете, Георгий, у меня только манная крупа.
— И отлично! — с воодушевлением сказал Георгий. — Манная кашка самая моя еда теперь.
— Сейчас сделаю.
И как только Шанталь прикрыла дверь, Георгий всем корпусом повернулся к Кенту:
— Так вот, насчет спины. И ведь не скажешь, что завидую, хотя есть, наверно, и это. Тебе не кажется?
— Нет.
— А в чем тогда дело?
— Не знаю, — сказал Кент, улыбаясь. — Я уже вроде и привык к твоей строптивости. Ты и в детстве был такой.
— С детства, говоришь? — задумался Георгий. — Пожалуй… Знаешь, как раз сегодня, в самолете, я детство наше вспоминал. И как-то «нечаянно» додумался до того, что вообще вся ваша русаковская семья — что-то вроде судьбы в моей жизни, что ли. И Дмитрий Иннокентьевич, и Антонина Васильевна, и ты, и Серега. Об Ольге я уж не говорю…
Вернулась Шанталь, молча села. Георгий мельком взглянул на нее и продолжал:
— А зависть у меня тогда еще, в детстве, появилась. Не к твоим талантам, конечно, поверь мне, а к тому, что у вас отец есть. Да какой еще отец! Вообще все у вас было по-другому. Лучше, добрее, естественнее. Мать я почему-то не очень любил. Ну, да ты должен помнить, какая она была…
— Почему была? — спросил Кент. — Она ведь жива, насколько я знаю.
— Тоже верно. А вот видишь, говорю «была». Лет восемь уже, наверно, не видел ее, и не очень-то хочется видеть. Как она снова замуж вышла, будто и вовсе ее для меня не стало. А вроде бы и не должно быть так. Ну ладно, раньше маленький был, не понимал, как она отцу могла «изменить», а сейчас-то? Ей же двадцати пяти не было, когда отец погиб… А, что об этом теперь говорить… Я о другом хочу скакать — что в вашем доме мне всегда лучше было, чем в своем. Оно и это можно понять, — усмехнулся Георгий, — мать одна была, а вас, Русаковых, пятеро. Это я не в оправдание себе говорю, хотя, кажется, до недавнего времени я только тем и занимался, что оправдывал себя всячески.
Он замолчал и подумал: «Очень похоже на то, что ты оправдываешься и сейчас. Перед кем? Перед ними — Кентом и Шанталь? Или опять перед собой?»
— А в чем тебе оправдываться? — спросил Кент.
— В чем? — Георгий довольно долго помолчал, раздумывая, и наконец решился. — А вот хотя бы в том, что Ольга… — Слово «умерла» он выговорить не решился, повернул на другое: — Скажи честно, Кент, как ты смотрел на то, что она стала геологом?
— Да в общем никак, — спокойно сказал Кент. — Профессия как профессия.
— Ну, нет, — тут же возразил Георгий. — Ты потому так говоришь, что геологов, наверно, только в кино видел. Нет, я вовсе не хочу сказать, — тут же повернулся он к Шанталь, — что в кино все неправда.
— Да вы не оговаривайтесь, — мягко сказала Шанталь.
— Хорошо, не буду, не буду, — почему-то заторопился Георгий. — Я только хочу сказать, что кино, книжки, картины — это еще не жизнь, а так, ярлыки к жизни. А жизнь геолога — это, знаете ли… Туда, наверно, надо как в летчики-истребители или в космонавты отбирать.
— Не одна же Ольга геологиней была, — вставил Кент.
— Ну,
