Доктор N - Чингиз Гусейнов

Далее о революционной своей... деятельности? работе?.. нет, это слишком - участии в революционной сходке, это точнее, так и начать, спасибо Нариману, ни слова о нем,- напомнил, а ведь начисто забыл, тогдашний страх вычеркнул из памяти:

...В первый раз, когда гумметисты решили организовать революционную сходку рабочих мусульман в Балаханах против буржуазии, бюро Гуммета поручило мне выступление как ответственному организатору района и принадлежащему к громкой фамилии Кардашбековых, против которых не каждый решался выступить.И дату непременно указать, когда это было: осенью 905 года.

Холодная осень стояла, и я нарочно оделся по-буржуазному: меховая шуба, бриллиантовый перстень на правой руке, золотые часы на цепочке. Сходка была назначена возле мастерских миллионера Мухтарова в Забратском районе, где находилась аудитория. Были собраны тысячи рабочих мусульман. Под гром аплодисментов пролетариата, окруженный революционной свитой я ступил на эстраду. Это было мое первое выступление на многолюдной сходке, я волновался. На меня были обращены тысячи взор готовых к кровавой борьбе пролетариата мусульман - тюрки, лезгины, татары, персы и др. Среди собравшихся было и немало кочи Мухтарова, может пояснить? Но кто в Баку не знает про кочи, наемных убийц? Асадуллаева, желающих сорвать сходку.

Эти имена всегда в памяти Кардашбека рядом; как и рядом были их виллы в Мардакьянах, где и Кардашбек свою выстроил. Получил однажды приглашение Мухтарова (и Асадуллаевы приглашены были: отец Шамси и сын Мирза) осмотреть сложнейшие его гидротехнические сооружения: прорубленные в скальном грунте широкие колодца-амбары, пять на десять метров, и на глубину сорок метров, оборудованные металлическими лестницами, капитальные помещения наверху для насосов и предохранения воды от загрязнения... На такое у Кардашбека средств не нашлось, но Шамси Асадуллаев перещеголял Мухтарова в другом триумфальными воротами своей виллы: состязательный был азарт.

Ну и мода - рассказывать о трусливых миллионерах, их наемных кочи-телохранителях, которые, об этом непременно написать, боясь на революционной сходке мести революционных (кашу маслом не испортишь, вспомнил поговорку) рабочих дружин, спрятались, как мыши по углам. Первым долгом я указал на свое буржуазное происхождение, назвав имя своего отца и нашу фамилию: Вы, товарищи-рабочие,- бросил я в толпу,- верьте тому, что я говорю, и не раздумывая сплотитесь под знаменем Гуммета. Я, сын буржуя, возмущенный кровопийством и жадностью буржуазии, отказался от своих классовых интересов и вступил в ряды борцов пролетариата, и вас призываю на борьбу против буржуазии, к каковым принадлежит мой род.

Мои слова ошеломили рабочих. Началось сильное возбуждение, послышалась брань по адресу буржуазии и их агентов. Я, воодушевленный таким настроением публики, продолжил свою речь. В этот момент я почувствовал за собой кого-то, в голове пробежало мгновенно: не покушение ли на меня готовится? Оглянулся, вижу на эстраду поднимается рабочий - высокого роста, плечистый, в сапогах, шапка надвинута на брови, револьвер в руке. Слышу: Корхма, де! говорит мне, мол, не бойся, выступай, мы все за тобой... Я эти строки пишу со слезами в глазах, как были хороши дни революционной борьбы и где большинство этих честных борцов пролетарской революции? Они все под сырой землей... Так вот: этот рабочий развернул надо мной красное знамя. За ним последовал рабочий среднего роста с черной бородой и обнаженным кинжалом в руке. Агенты буржуазии разбежались.

По окончании сходки рабочие с красным знаменем сопровождали нас до больницы совета съезда нефтепромышленников, где мы сели в фаэтон и поехали в город. (Написано в феврале 1934 г. в Баку). А следом приписка без даты: Многие партийные товарищи, с которыми я работал в дни революции, лежат под землею. Дойдет очередь и до меня. Мысль о том, что страницы революции бакинского пролетариата, которые известны мне или очевидцами коих я был, могут остаться незамеченными, очень меня беспокоит. Я хочу подчеркнуть рельефные места истории. Пока есть у меня силы, буду писать для истории все, что помню и знаю,- здесь точку поставить.

Спрятал тетрадь меж томами энциклопедии Брокгауза-Ефрона, чтоб была не на виду - хорошо, если не бросается в глаза, а как бы невзначай обнаруживается во время обыска: сразу возрастает весомость записей (сочинял, мол, для себя - не в целях самозащиты... Что рано или поздно обыск у него будет, Кардашбек не сомневался).

Но прежде перечел. Не очень убедительно. Грамматические ошибки? Пусть, это даже придает им искренность и естественность. Кем бы из знатных еще прикрыться? Кобой-Сталиным? Опасно... - лишний раз напоминать о себе. О Наримане - ни слова: не в чести. Нет, ни к чему эта писанина, надо в тень ни о ком ничего не помнит, потому не о чем рассказывать. И забросил (затерялась тетрадка).

БУДУЩЕЕ ОПРОКИНУТО В ПРОШЛОЕ, А НАСТОЯЩЕГО НЕТ (как будто вовсе не было): АЗАРТНЫЙ ГОН

В последнее время Нариману все чаще думалось: где меня похоронят? в Тифлисе? с какой стати? в Баку? недруги не позволят. В Москве? в лютой этой земле? дадут ли спокойно лежать?

и гонители у тебя отыщутся, и гонимые.

волчья стая в погоне за жертвой, или гончая? низкий лоб, короткие

уши, высокая посадка на передних лапах, мускулиста и суха,

отличается силой и злобностью, без лая в азартном гоне преследует

до обморока лис.

а у зайца разрывается сердце.

вождей наплодилось: бросишь камень - попадешь в вождя.

и ты - вождь! никому теперь не докажешь, что думал иначе.

сын... а что сын-несмышленыш? повергать его в уныние,

отнимать веру в идеалы - счастье служить трудовому народу.

ты и сейчас не можешь без заученных фраз, доколе?!

атака за атакой, пока не добьет (и, слушая кинто у власти, чуть

не вырвал часть своей шевелюры).

и будешь, Юсиф (Иосиф?) искусно играть земным шаром, как

футболист мячом, рисовать в воображении систему заговоров, они

впечатляют однорядные умы масс, привыкших к простоте, новейшие

хитросплетения тайных умыслов, диверсий, запутанные коридоры

двурушничества и предательства.

и стилисты найдутся, одаренные вечным пером и стопкой

девственной бумаги, заляпана твоими жирными пальцами.

безукоризненная твоя грамотность, изысканный слог, ни одной

орфо и синта ошибки, зпт перед что как который если, доведенная

до тчк кипения.

бежит, тряся белой бородкой, шустрый козел, а за ним

бараны, захваченные страстью, бегут по кругу, ускоряя гон, и

козел многоопытный вдруг резко отскакивает в сторону, и бараны

проваливаются в пропасть.

безгласная емкая смесь жарких слов, и все глухие, без

энергичной экспирации при артикуляции: рсстрл, к счастью, под

давлением масс не отмененный - такова воля многомильонного люда:

требуем! к стенке!

а застрельщик-закоперщик кавказских этих застолий, подавляя

в душе страх, плясал лезгинку, грациозный и легкий, как пух,

держа меж зубов - асса! асса! асса! - острый кинжал, впился в

кончики тонких губ, аж до ушей бескровно разрезая скулу.

но это потом, а ныне - то ли начало века, когда загорелось,

то ли его конец, когда всё ещё горит-полыхает, и никак не сгорит,

чтоб развеяться пеплом.

... Съел тонкий ломтик черного хлеба с сыром, привез из поездки еще прошлой осенью бурдюк сыра-мотала из Шемахи, родины жены, всю зиму питались, осталось немного и на весну, выпил крепкого чаю.

Он пойдет пешком, недавно сюда переехали, в бывший особняк на Поварской, спустится вниз, перейдет улицу и снова вниз, до сада, а там вдоль краснокирпичной стены и - на площадь. Если устанет, сядет в трамвай. Вышел за ворота и, неуверенно ступая по слякоти, стал спускаться. Гюльсум предупреждала, чтобы не спешил, на улице в эти мартовские дни скользко. Угомонись, доктор! - а потом, помолчав, добавила: - Знаю, что задумал исполнишь, тебя не остановить, скажешь, что думаешь!. - А про себя: не перевелись ещё мужчины, не все сменили папахи на платки!

Московская зима угнетала перепадами от лютых морозов до оттепелей, когда дышать становилось трудно, а потом вдруг подмораживало, идешь, спотыкаясь об ледяные комки. Тяготило и скорое наступление темноты, и Нариман, как только переваливало через самую длинную ночь в году, чувствовал некое облегчение, ему доставляло удовольствие, отрывая листок календаря, видеть, как изо дня в день чуть раньше светлеет небо и отодвигается время заката.

Уже март... Эти странные марты, в которых что-нибудь да случается, какой-то рубеж: именно в марте - арест (Метехская тюрьма и астраханская ссылка), трагическое прозрение ложных путей-дорог, семя которого, брошенное все в том же марте - в мартовскую войну, дало всходы позже, и сегодня - тоже март (двадцать пятого года): что-то, очевидно, есть в этом времени года, не зря родилось у земляков: Март уйдет - горести уйдут.