Стихотворения - Владимир Нарбут

27/XI— 37 г. г. Магадан (Дальстрой).

Здравствуй, здравствуй, родненькая моя девочка! Только что (25/XI), после 8-ми дневного морского плавания по Японскому и Охотскому морю, — плавания, перенесенного мной в общем благополучно, даже хорошо — прибыл я наконец в Колыму (бухта Нагаево, г. Магадан). Сообщаю тебе, дорогая моя Мусенька, тот адрес, по которому в крайнем случае (точный адрес сообщу позже, по прибытии на постоянное место, радиограммой) можно посылать мне корреспонденцию (письма и телеграммы) на Колыму: ДВК (т. е., Дальне-Восточный Край), Бухта Нагаево, почтовый ящик № 3 — мне. По этому адресу письма и телеграммы будут направлены на место моего постоянного жительства, в ту командировку, где я буду находиться. Это — первое, мальчик мой нежный. Вчера осмотрел меня, довольно поверхностно (но и так, впрочем, видна моя инвалидность) врач и дал определение: вторая категория — отдельные работы. Это означает, как объяснили мне, что от тяжелых физических работ я освобожден по инвалидности, а буду использован на тех или иных, отдельных работах (сторож, культработник, напр., и т. п.). Поживем — увидим, как сложатся дальнейшие мои житейские обстоятельства. Здесь уже настоящая зима. Великолепен ландшафт: оснеженные горы («сопки»), на них фиолетовые голые, редкие леса. Величественно, если к этому добавить засиненное зимнее небо, горизонт, ледяной каменистый морской берег, ледяную, совершенно искаженную холодом, как бы скрежещущую, зеленую с пробелью, бурную океанскую воду… Это надо видеть, чтобы почувствовать! Я обязательно где-либо использую эту подлинную «северность», северный озноб природы для своих стихов… Вообще, маленький мой сынок, Симусенька моя, как это ни странно, — тут возникло много лирического подъема. Вправду, родненькая! Объясняю это колоссальными душевными переживаниями, испытанными мной за эти 13 мес. заключения (сегодня, кстати, этот печальный юбилей)… Лишь бы разрешили только мне писать здесь стихи, — не писать будет, убежден теперь, для меня мучительно. А что же, мама, может, и нужно было это потрясение, чтобы вернуть меня к стихам:

…И тебе не надоело, муза,Лодырничать, клянчить, поводырничать,Ждать, когда сутулый поднимусь я,Как тому назад годов четырнадцать!..

Это — начало одного из моих тюремных стихотворений, которые, как я уже писал тебе, сложились у меня в голове… Родненький мой голубчик! На всякий случай поздравляю тебя с наступающим Новым годом и всей кровью моего сердца и мозга, всем своим существом, душой желаю тебе самого великого земного счастья! Только бы была ты здорова, спокойна, счастлива! Только бы исполнились все твои желания! Хоть бы и ты посмотрела на мир веселыми, Синичкиными глазами! Дай тебе бог, судьба, мир, вселенная, — все, что есть могучего и доброго в ней, — всего, всего светлого, лазурного, наилучшего! Ни о ком и ни о чем я не думаю в своем одиночестве, кроме тебя, Мусенька. Ложусь спать в бараке приблизительно в 9—10 час. и знаю, что в это время в Москве только первый или 2-й час полдня. Стараюсь представить себе, что делаешь ты, где ты, какая ты, кто там с тобой. Представляю каждый раз соответствующую конкретную обстановку и пр. Просыпаюсь на нарах (сейчас живем пока в палатках, как герои произведений Джека Лондона) в 7–8 ч. утра и знаю, что в это время ты, по-видимому, уже дома, в нашей дорогой комнатке, — ложишься спать или готовишься к этому… Это так печально и так тепло, приятно, Мусенька, мечтать о тебе, о нас, о нашей прошлой и будущей жизни. И это — тот эликсир, который поддерживает меня. К этому мне нечего добавлять, деточка моя, и, думаю, просто не нужно… Всего, как я уже писал тебе, я получил от тебя — 2 письма, 2 первых посылки (как они помогли и помогают мне, Мусенька, если б ты знала: на море, на транзитке во Владивостоке, здесь!..). Все, все решительно прекрасно, мамочка! Все дорого той особенной любовью, тем вниманием, какие ты, Симуся — моя маленькая, вложила здесь в каждый пакетик, в каждую вещичку! Я даже ощущаю еще ту нежность и теплоту, — ту радость мою, — какие доехали с посылкой ко мне за 12–13 тыс. километров — из Москвы сюда. Почти убежден, что и другие две посылки (от 22/Х и 1 /XI) так же благополучно найдут меня на Колыме. Тогда протелеграфлю… Я же послал тебе за 3 мес. этапа — 6 писем и 4 телеграммы, а от тебя получил их 6, но один — последний оплаченный ответ использовать не мог по независящим обстоятельствам… Теперь о переписке сюда — от-, сюда зимой, до марта — апреля (т. е. до открытия навигации). Только одни, кажется, телеграммы; авиапочты, кажется, еще нет. Но ты, мордочка, наведи, где можно, сама точные справки (телеграф, радио, авио), — можно, может быть, в ГУЛАГ'е… Пиши мне о своем здоровье (легкие, похудание — смотри, Мусенька, за зубами!), заботься, пожалуйста, ради меня о себе, а я позабочусь ради тебя — о себе… Слышишь, родненькая? Помни, это самое важное. Крепко, крепко тебя целую. Крепко обнимаю. Целуй Севочку…

ДВК, Бухта Нагаево, почтовый ящик Ne 3 (без даты)

Родненькая моя, маленькая Симуся, здравствуй, здравствуй, дружок!

Вот я и на Колыме… Огляделся на местной транзитке и — вижу, что климат тут (по крайней мере, сейчас) не такой уж страшный: сильный, каленый ветер и холод сменился вдруг сравнительно теплой и мягкой зимней погодой. Только солнце тут еле-еле всходит над невысокой сопкой на горизонте, описывает над горой небольшую совсем дугу и почти тотчас же (день тянется, в общем, с 1/2 10 ч. утра до 3–3 1/2 ч. дня), серебром расплавясь, опускается немного направо… Видел уже и собачью упряжку, лают собачки и несут (3 пары «гуськом») на нартах дрова… Вверху, в засиненном густо небе, медленно, как вечность, пролетают в горы, покрытые голым, тростниковым лиловым лесом, — в меловые горы тяжелые вороны (по-видимому, те самые, какие затащили сюда, — я шучу, Мусенька, — мои кости)… Если романтизировать здешнюю обстановку, то, глядя на это низкое, слепое, негреющее солнце, безлюдье и всю окружающую дичь (горы, бурное море, камень, визжащий от приступов снег, зеленый лед, колючий, как проволока, фиолетовую старинную даль…), можно подумать, что читаешь роман Г. Уэлса «Машина времени», — ту главу, где говорится о конце земли, потухающем солнечном глазе… И все же, любимчик мой дорогой, Синичка моя хорошая, и тут живет человек, кипит своеобразная, совершенно непохожая на знакомую тебе, суровая жизнь… И в этом — такое счастье! В одиночестве, здесь погиб бы, конечно, даже и крепкий индивид… Скоро нас, надо полагать, распределят, развезут на грузовиках по отдельным командировкам, — более или менее постоянным нашим пристанищам, где уже мы и приступим к своей работе… Какая-то достанется мне? Буду ли я использован так, чтобы я смог отдать себя целиком, всего — нужной лагерю и стране стройке? Или же, презрев мои специальности и признав лишь инвалидность, посадят меня сторожем при складе или раздатчиком белья в бане?.. Как мне хочется, если бы ты только знала, голубчик, показать себя на работе, быть стахановцем, всегда первым, не боящимся никаких трудностей! А ведь я могу, могу воскликнуть, как в древности: «Дай мне рычаг, и я переверну земной шар!» Посмотрим, скоро узнаем свою судьбу; говорю я. Я, вообще, здесь нередко вспоминаю почему-то непоколебимую жизнерадостность твоего покойного отца, — его стоически-веселое отношение к житейским неурядицам. Тут можно жить лишь при подобной вышколенности, при таком незамечании хаотических трудностей. Я убежден, что Колыма закалит меня, сделает более стойким, мужественным… А пока — жду направления на работу, живу в палатке. А пока, живя в пересыльном лагере, я наслаждаюсь теми продуктами, какие получил от тебя, родненькая, в первых двух посылках (убежден, что до закрытия навигации получу и другие две посылки). Какая это наиприятнейшая вещь в мире, Мусенька! Сухарики, галеты, масло, частично — грудинка, конфеты, две шоколадки, кое-что из витаминов — уже уничтожено мной. Я жаден, как Гаргантюа. Я просто прожорлив, мама. Пью лимонный сок, ем изюм, — чавкаю, сосу, кусаю, опускаю вниз, в утробу… Фуфайку и новую рубашку натянул на себя, конфеты, как видишь, не лежат тоже без дела. Растроганно, сентиментально (не в пошлом, разумеется, смысле) перебираю иногда (часто не позволяет барачная сутолока) все штучки, присланные моими нежными, маленькими ручками. Мне теперь уже придется прощаться с этим восторгом до весны (т. е. апреля), когда опять откроется навигация. Очень боялся (и еще боюсь) я твоей, родненькая, четвертой, вещевой посылки: куда бы я девал в дороге всю эту поклажу? Наверное, раскрали бы по пути всякие «соседи» (сброду тут, Мусенька, достаточно, и сидят люди по заслугам), пропало бы все — такая обида, главное из-за твоего сердечного, непередаваемого на бумаге внимания! Теперь, может быть, все это уцелеет, ежели дойдет до места моего постоянного нахождения. Маленькая моя девочка, знай: тут нужно только самое грубое, питательное (напр., сахар, жиры), рациональное, — словом, как раз то, что прислано тобой (напр., как ты угадала, Мусенька, курагу, изюм!) Одежды просто не нужно. Даже тулуп мой, говорят, будет лишен: выдают кожушки, валенки (грубые), телогрейки, бушлаты, ватные брюки, шерстяные портянки, грубые, но теплые, головные уборы. Кроме тулупа, это все я уже получил, — обмундирован так, что ты, пожалуй, и не узнала бы меня, Симуся! С едой на постоянной командировке, говорят опытные люди, будет лучше… Но — здесь, конечно, нет и не может быть, напр., фруктов даже в их концентрированном, сухом виде. Это — деликатес, роскошь, хотя бы и необходимая для здоровья, Бритвы, ножи, вилки и т. п., а также чернильные карандаши (простые — допускаются) и свои книги не разрешается иметь в лагере с собой. Библиотеки, говорят, в постоянных командировках есть, как и радио, и кино. Поживем — увидим…