Клуб, которого не было - Григорий Гольденцвайг

Баба стихает через две минуты вместе с Теллье. Аня приносит Кавински еще бутылку водки. Извиняется.

– Эдди, – говорю я. – Мне кажется, ты хочешь немного поуправлять дым-машиной.

– Это можно, – без удивления соглашается Эдди. Кавински, бутылка и Аня перемещаются за вертушки.

«Евровидение» продолжается без звука.

– Это возмутительно! – кричат любители «Евровидения». – Сейчас же Билан будет!

Действительно, на экране Дима Билан. Только за вертушками уже Кавински: Эдди жмет на кнопку, и экран, столики, танцпол скрываются в дыму.

– Он мертвого поднимет, этот твой Кавински! – кричу на ухо Вике.

Дипработница чокается со мной бутылкой вина, пожимает плечами: не слышит. Подняв бутыль, ныряет в толпу – Свобода, ведущая народ. Набриолиненное французское электро – бонвиванская ода разврату: любители «Евровидения» вскакивают на стулья, Эдди упрямо жмет на кнопку дым-машины, Аня не без озабоченности несет сквозь бесконечное облако дыма еще бутылку водки – и это облако комнатного счастья накрывает нас с головой.

Дома куда как веселее, чем на концерте KISS.

Я посадил Эдди с подругой на такси до отеля. Надеюсь, они улетели в Тбилиси.

Анечка отвезла в отель Кавински. Пришлось, говорит, снимать с него ботинки – сам не мог. Обещал ей золотую клубную карту – вход во все парижские клубы. Месячный проездной.

Вика по состоянию здоровья взяла выходной на работе.

Дима Билан выиграл «Евровидение».

Broken Social Scene попеременно выбегают из-за обеденного стола, подбегают к высокому окну и разглядывают мокнущую под дождем толпу.

– Быстрей бы они внутрь попали, – роняет Брендан Каннинг.

У Каннинга, моего ровесника, бородища Деда Мороза, отчего он кажется намного старше: поверить, что грэмминосица Feist ему подруга и соратник, никак нельзя. Меж тем так и есть: двенадцать человек разматывали саундчек на четыре часа, выдували атмосферные партии, разворачивали помпезные оркестровки, оттачивая звук на каждом канале с не свойственным клетчатым рубашкам перфекционистским упорством.

Рейтинги – глупейшая вещь, но рейтинги, в которых эти одиннадцать похожих на лесорубов детин и девушка – главный инди-бенд в мире, определенно имеют под собой почву.

Я видел сет-лист. Знаю, что будет добрая половина Broken Social Scene – программа часа на два, не меньше.

Еще я видел кассу и смотрел вместе с Бренданом в окно: знаю, что в зале будет от силы человек триста. Никаких больше риторических вопросов – в десятимиллионном городе группа Broken Social Scene нужна мне, Николя, Олейникову, горстке друзей-журналистов. Все. Для них и делаем. Не удивляются же организаторы татарской дискотеки, что «Олимпийский» им не собрать. Жанр «для таких, как мы» – опасен. «Таких» может не оказаться. Поэтому спасибо, что триста человек.

– Welcome, yes, tickets are still available! – слышу знакомое звонкое. Спускаюсь вниз – у Лены в очереди сплошные экспаты. Мокрые все, дождь в Москве.

Поднимаюсь наверх: Broken Social Scene сидят с насупленными лицами. Борщ не угодил?

– Грегори, мы видели шарики, – объясняет Брендан. Канадское посольство прислало ящик шариков с канадским флагом.

– Это не годится, – Брендан сжимает шарик в руках, тот лопается, Брендан протягивает мне шмат белой резины. – Птицы в лесу это едят и умирают. Земля будет это переваривать триста лет. Я не хочу, чтобы это кидали на сцену.

Шарики не остановить: триста экспатов уже получили по шарику на входе. По-моему, это правильно, когда охранник после неизбежного «Колющее-режущее?» протягивает тебе шарик.

Поднимаемся с Бренданом в зал. Так и есть – весь зал в шариках с кленовым листом. Населению не жаль гибнущих птиц.

– Давай договоримся, – подмигиваю я. – Отнять эту вредоносную резину мы уже у них не сможем. Кидать на сцену они ее будут, к бабке не ходи. Лопайте эти шарики, если будут мешать, пожалуйста. А уборщица их потом в специальный мешок соберет – смотри, мы его вот здесь, с краю сцены спрячем. Осторожно: голова!

– Да знаю я про голову! – смеется Брендан.

Не прошло и тысячи лет: на смертоносной притолоке красной лентой вылеплено: «HEAD!» Broken Social Scene оставит нам в наследство жизнеспасительную инсталляцию.

Впрочем, уже не нам. Анечка уезжает в Гоа. Олейников присоединится к ней попозже. Лика уходит работать в «Шанти». Я ухожу думать, куда я ухожу.

Дзен-буддист Андрей вчера проникся нашей беготней и принес из дома канадский флаг: ничто человеческое замдиректора не чуждо. Электрик Рахим закрепил красно-белый стяг на флагштоке у входа. Флаг вымок, разумеется. Я зря на Андрея сетую, и на подполковника зря, и на менеджеров, что шипят на расторопную Лику, – просто у них будет здесь другой клуб.

Недовольный Кевин Дрю первым поднимается по опасной лестнице. Сканеры высвечивают его на авансцене. Десяток шариков немедленно летит к ногам.

Топ-топ-топ-топ-топ. Штуки три – уничтожены. За два часа справятся со всеми.

Виновато улыбаюсь Николя. Он хохочет и машет мне рукой с ВИПа. Посольство на концерте в полном составе, от мала до велика. Не из-за флага и патриотических чувств, понятно. Из-за того, что пропустить этот концерт, находясь в городе, нельзя, невозможно.

– Мы Broken Social Scene, – говорит Кевин.

И еще два шарика – топ-топ, до свиданья.

Таню убили вчера ночью. Села не в ту машину. Нашли утром.

Слушай, я привез тебе из Роскильде датскую газету. Там Том Йорк похож на инопланетянина. Можно было бы приколоть к постеру Radiohead в съемной квартире. Несправедливо, что это я его увидел. И у меня остался твой «Ziggy Stardust». Я дослушаю. Я тебе потом отдам.

На

мосту

из Чарльзтауна

в город зима: снег

лупит по лицу, мост

открыт всем ветрам. Минус 15

на айфоне. Бостон в январе – не лучшее место для ленивых прогулок.

В Чарльзтауне мерзнут цветастые деревянные избы, на большой земле – жмутся друг к другу за витыми изгородями английские домины коричневого кирпича. До заиндевевшей истории Нового света – четыре часа китайским автобусом из Чайнатауна. Петербурга и в проекте не было, когда здесь открылся Гарвард.

Нет, до Симфонического зала пешком я отсюда точно не дойду. В метро немедленно. Не в последний раз гуляю – резных дверей, европейских кафе, вздернутых английских профилей настороже («стой, кто идет?») мне дали сегодня вдоволь. Вернусь летом.

Я могу сколь угодно себе врать, что трясся четыре часа по заснеженному хайвею из Нью-Йорка ради патриотической Тропы свободы и гарри-поттеровских кварталов Кембриджа. Даже Тонарм, посадивший меня с утра в китайскую таратайку, не поверит, что это из туристических побуждений: с ним-то у нас одинаково головы устроены. Это Аманде можно рассказывать. Я знаю, что мерзну здесь ради того, чтобы добраться до таунхауса у Симфонического, где под дверью сидит в снегу лилово-черный пупс: черные искусственные цисты у пупса в ногах и Аманде звонить один раз. А я – пальцы на морозе в звонок попадают не сразу – позвонил дважды.

– Ты так и будешь стоять? – строгий взъерошенный старец хорошо бы смотрелся в «Твин Пиксе».

– Здрасте, – бормочу я.

Почему у него в руках павлинье перо?

– Это ко мне, – кричит со второго этажа низкий голос. Обладательница контральто спускается по скрипучей лестнице, тянет меня за руку наверх два или три пролета туда, где камин освещает зловещий кукольный дом, брошенная на деревянный пол медвежья шкура прикрывает черную пустоту трещин, а за бесконечной стеной пыльных книг наверняка есть потайная дверь – не в страну чудес, так, на худой конец в голову Джона Малковича. В лофте под остроконечной крышей – черное-черное пианино с подсвечниками на передней панели. Вот про кого мне рассказывали страшную историю в детском саду. Здравствуйте, много о вас слышал.

Оформлять альбомы The Dresden Dolls Аманда Палмер могла бы не выходя из своего дома. Только камеру в руки и на спуск нажимай. Я был уверен, что она – раненый зверь, массивная самка, скрывающая крупные черты под гримом кабаре – все как на сцене. Я дурак. Она красавица.

Аманда закутывается в куртку, мы сворачиваем из заколдованного дома за угол – обедать.

– Равиоли будешь? – спрашивает Аманда. – Ресторан итальянский.

Я терроризировал всех, кто работает на Аманду, три года – с тех пор как застал ее на Роскильде и понял, что не видел концерта сильнее. За три года, добавившие к моей истории еще тысячу концертов, статус-кво не изменился. И не для того ли я в этот клуб ввязался, чтобы привезти The Dresden Dolls? Дремучее меломанство – стучать телеграммы агенту, менеджеру, артисту, поздравлять друг друга с праздниками, не пробалтываться журналистам, что барабанщик Брайан, без которого The Dresden Dolls не бывает, едет в тур с Nine Inch Nails, и покорно ждать снова. Всего-то три года. Промоутеры ждут годами, если не десятилетиями. У меня нет десятилетия в запасе. Мне нужно успеть. Вместо концерта – получил приглашение на обед.