Дипломатия Второй мировой войны глазами американского посла в СССР Джорджа Кеннана - Джордж Кеннан

Неудивительно поэтому, что я следил за работой Потсдамской конференции с возрастающим скептицизмом и чувством, близким к отчаянию. Не могу припомнить, чтобы еще какой-то политический документ произвел на меня более тяжелое впечатление, чем коммюнике, завершившее все эти путаные и нереалистичные дискуссии, под которым поставил подпись президент Трумэн. Дело было не только в том, что я не верил в систему четырехстороннего контроля в управлении Германией, но и в том, что такие употребляемые в документах термины, как "демократический", "миролюбивый" или "справедливый", трактовались русскими по-своему, в таком смысле, который не совпадает с принятым у нас пониманием этих выражений.

Что до вопроса о репарациях, то решения Потсдамской конференции казались мне просто продолжением той нереальной программы, заложенной еще во время Тегеранской конференции и обреченной на неудачу. По моему убеждению, высказанному еще до появления решений конференции, было бы глупо надеяться на эффективное сотрудничество с русскими, поскольку репарации - это просто все, что каждый может взять в своей зоне. Русские, полагал я, могут действовать, как найдут нужным, в своей зоне оккупации. Этот взгляд на проблему у меня сложился с 1944 года, я за прошедшее с тех пор время убедился в его правильности, а потому без энтузиазма смотрел на обсуждение проблемы репараций в Потсдаме.

Беспокоил меня и вопрос о суде над военными преступниками. По этому вопросу и до Потсдамской конференции велись трехсторонние дискуссии, но Потсдамское коммюнике с решением о совместном суде над рядом германских лидеров уже не оставляло пути к отступлению. Я только хотел бы, чтобы меня правильно поняли. Нацистские лидеры совершили страшные преступления. Они сами сделали свое существование на земле не имеющим никакого положительного смысла. Лично я считал, было бы лучше, если бы союзное командование просто отдало приказ о том, чтобы каждый из этих людей, попавших в руки союзных сил, после установления его личности был немедленно казнен.

Совсем иное дело - публичный процесс над нацистскими лидерами. Эта процедура не могла ни искупить, ни исправить совершенных ими преступлений. По моему разумению, единственный смысл, который мог иметь процесс, осуждение правительствами и народами, проводившими суд, всякого рода массовых преступлений. Допустить на подобный процесс советских судей значило бы не только солидаризоваться с советским тоталитарным режимом, который они представляли, но и взять на себя часть ответственности за всевозможные жестокости и преступления, совершенные во время войны сталинскими властями против поляков и народов Прибалтийских стран. Это значило бы совершенно извратить цели данного процесса. Трудно предположить, чтобы западным лидерам не было известно об этих депортациях, казнях польских офицеров и других деяниях, совершенных от имени Советского государства. У них была возможность ознакомиться с соответствующими данными, и они могли бы, в случае каких-то затруднений, обратиться за консультацией ко мне и моим коллегам.

Я знаю, что эти мои умозаключения вызовут негодование в Москве и официальная советская пропаганда обвинит меня в гнусной клевете на советских людей, которая будто бы вызвана злобой и ненавистью к ним и ко всему русскому. Поэтому я хотел бы изложить свою позицию.

Я сомневаюсь, чтобы в западном мире нашелся человек, с большей симпатией и уважением, чем я, относившийся к страданиям и мужеству, с которым этот народ, подавленный деспотизмом, пробивался к обретению идеала человеческого достоинства и социальной ответственности. Этот народ, как никакой другой, чувствителен к ценностям морали, а благодаря его литературе, философии, склонности к искренним политическим дискуссиям он особенно много сделал для прояснения фундаментальных проблем социальной и политической этики.

Советским людям необходимо правильное понимание своих политических проблем, чтобы идти дальше по историческому пути, на котором было создано все ценное в интеллектуальной и политической жизни России начиная со времени декабристов. Один из моих предков, Джордж Кеннан-старший, о котором я уже упоминал, также сочувствовал русскому народу и осудил несправедливости царских властей, совершенные по отношению к людям, находившимся на каторге в Сибири, подобно тому, как я считаю нужным осудить несправедливости и жестокости, совершенные советскими лидерами. Подавляющему большинству советских людей по их природе несвойственна жестокость. Они не более склонны к ней, чем остальные народы мира. Психологически им потенциально свойственны значительная мера доброты и человечности, а нравственное благородство их литературы оказало благотворное воздействие на значительную часть человечества. Если действия их лидеров приводят к тому, что, на взгляд внешних наблюдателей, эти замечательные качества оказываются искаженными, то советские люди сами должны решить эту проблему, найдя ответ на этот исторический вопрос. Я же, как иностранец, отображавший в своих исследованиях события и проблемы 1930 - 1940-х годов, не принес бы пользы ни русским, ни даже их правителям, если бы не высказывал своих мнений об этих обстоятельствах.

Не менее тяжелое впечатление на меня произвело решение Потсдамской конференции отторгнуть от Германии Восточную Пруссию и разделить ее между Польшей и Россией. Правда, за такое решение нельзя осуждать мистера Трумэна, так как оно, ранее согласованное, в принципе было одобрено Рузвельтом и Черчиллем. И все же мне трудно было бы простить равнодушие американской стороны к реальным экономическим и иным последствием данной акции и беспечность, с которой она проводилась. Непонятно специальное заявление в коммюнике о принадлежности отныне города Кенигсберга Советскому Союзу, когда этот факт был уже обозначен при описании новых границ; а главное, мне неясно, почему американские участники переговоров так легко приняли абсурдные доводы Сталина, которыми он подкрепил свои притязания на этот город, и даже довели эти бессмысленные утверждения до сведения американской общественности как нечто заслуживающее внимания.

Сталин заявил на конференции, что все балтийские порты являются замерзающими, а потому необходимо, чтобы Россия получила за счет Германии хотя бы один незамерзающий порт. Между тем Россия включала в себя страны Балтики (а ее права на этот регион в Потсдаме никто всерьез не оспаривал), а значит, располагала тремя относительно незамерзающими портами (Вентспилс, Лиепая и Балтийск). Кенигсберг же находится в 40 с лишним километрах от моря, с которым он связан каналом, который зимой на некоторое время замерзает и пройти его, кажется, можно лишь с помощью ледоколов, "ели им вообще необходимо пользоваться. Кенигсбергский порт, насколько мне известно, может принимать только суда среднего и меньшего размера. В целом этот порт по своим качествам не так уж отличается от Рижского порта, который Советский Союз уже захватил при аннексии стран Балтики. И все же это заявление Сталина не было оспорено, Трумэн его принял и в докладе на конференции признал его обоснованность.