Дипломатия Второй мировой войны глазами американского посла в СССР Джорджа Кеннана - Джордж Кеннан

* * *

Здесь, пожалуй, уместно сказать два-три слова о Сталине. В 17-й главе своей книги "Россия и Запад при Ленине и Сталине" я уже высказывал свои взгляды о Сталине как государственном деятеле. Здесь пойдет речь о моем впечатлении от его личности.

Он был человеком невысокого роста, ни полным, ни худощавым (скорее уж второе). Великоватый китель, который носил Сталин, возможно, компенсировал недостаточную представительность его внешнего облика. Волевое лицо этого человека, несмотря на грубоватые черты, казалось даже привлекательным. Желтые глаза, усы, слегка топорщившиеся, оспинки на щеках придавали ему сходство со старым тигром, покрытым шрамами. Сталин был прост в обращении и выглядел спокойным и хладнокровным. Он не стремился к внешним эффектам, был немногословен, но слова его звучали веско и убедительно. Неподготовленный гость мог не догадаться, какая бездна расчетливости, властолюбия, жестокости и хитрости скрывалась за этим непритязательным внешним обликом.

Великое умение притворяться - часть его великого искусства управлять. В творческом смысле Сталин не был оригинален, зато он являлся превосходным учеником. Он был удивительно наблюдателен и (в той мере, в какой это соответствовало его целям) удивительно восприимчив. Дьявольское искусство тактика производило большое впечатление на собеседников. Пожалуй, наш век не знал более великого тактика, чем он. Его хорошо разыгранное хладнокровие и непритязательность были только ходом в его тактической игре, продуманной, как у настоящего шахматного гроссмейстера. Мои коллеги, встречавшиеся со Сталиным чаще меня, рассказывали, что видели, как его желтые глаза вспыхивали от гнева, когда кто-то из его несчастных подчиненных попадался ему под горячую руку, или слышали, как он высмеивал кого-то из подчиненных во время приемов, произнося свои злые, насмешливые тосты. Сам я не был свидетелем всего этого. Но к тому времени, когда я впервые лично увидел Сталина, я уже достаточно долго жил в России и знал о нем немало. Я не сомневался, что передо мной один из самых удивительных людей в мире, что он жесток, беспощаден, циничен, коварен, чрезвычайно опасен, и вместе с тем один из подлинно великих людей своего века{31}.

Сразу же после того приема у Сталина я получил возможность ненадолго посетить Финляндию, где надеялся ненадолго отдохнуть от груза политических проблем. Я привожу отрывки из своего дневника, касавшиеся этого путешествия. Может быть, в них мне удалось передать чувство облегчения, которое испытывает каждый тонко чувствующий житель Запада, когда покидает Россию с ее напряженным политическим климатом и оказывается в более привычной и надежной атмосфере западной страны. Я уверен, что это чувство контраста между российской и нероссийской реальностью присуще всякому европейцу или американцу, живущему в России, даже если он этого не осознает, и оно не может не влиять на его отношение ко многим политическим проблемам. Обращаюсь к своему дневнику:

"6 сентября 1945 года

Единственным моим спутником-иностранцем оказался какой-то хмурый мексиканец, говоривший по-английски с техасским акцентом. Автобус, который должен был отвезти нас на вокзал, почему-то уехал без нас. К удивлению и огорчению нашего гида, девушки из "Интуриста", долгое время мы находились на площади перед гостиницей, ожидая, когда приедут за нами. У тротуара стоял какой-то пустой автобус, явно не наш. Пьяный солдат подошел к этому автобусу и стал колотить в закрытую дверь, а потом спросил у швейцара, когда будет отправление. "Это не ваш автобус, - ответил швейцар. - Куда вам ехать?" "На запад", - сказал солдат. В это время снова пришла наша девушка из "Интуриста" и увела нас в вестибюль гостиницы, где мы стали ждать, пока прибудет нужный нам автобус.

7 сентября 1945 года

Когда я проснулся на следующее утро, мы проезжали через разрушенный и пустынный Выборг. Лучи утреннего солнца, пробивавшиеся сквозь тучи, освещали руины зданий. В разрушенном порту также не было ни души. Но море оставалось прекрасным, словно не существовало всех этих свидетельств разрушительной мощи человека. Выехав из Выборга, мы продолжали нашу поездку по этому опустошенному и заброшенному краю.

Примерно через час наш поезд пересек теперешнюю советско-финскую границу и остановился на первой финской станции. Здесь царили порядок и чистота: новое деревянное здание вокзала, выстроенное просто и со вкусом; на чистой, недавно отремонтированной платформе стоял свежевыкрашенный газетный киоск. Однако народу на станции почти не было, и продуктов никто не продавал. Русский паровоз уехал, и наш спальный вагон вместе с двумя вагонами, в которых ехали русские, направлявшиеся на новую военно-морскую базу в Порккала-Удд, остались на вокзале в ожидании финского локомотива. Лица русских пассажиров выражали то же стоическое терпение, которое написано на лицах пассажиров во всем обширном меланхолическом русском мире. По запасным путям ехали товарные поезда, в которых в Россию везли финские товары в качестве репараций.

Перрон по-прежнему почти пустовал. Молодой финн-стрелочник с плохо скрываемой ненавистью смотрел на русских пассажиров, сидевших в своих вагонах. К станции подъехала на телеге семья финских крестьян. Вполне возможно, сами эти люди недоедали, но их лошадь, сытая и резвая, отличалась живостью, не свойственной лошадям в России. На всем здесь лежала печать порядка и размеренности, свойственных буржуазной цивилизации, что всегда производит особенное впечатление на человека, отвыкшего от подобной среды.

Наконец появился финский поезд, к которому прицепили наши вагоны, и мы поехали вперед через лес, со скоростью, казавшейся удивительной после тяжелого, медленного хода русских поездов. В поезде теперь имелся хороший вагон-ресторан, а пассажиры были дружелюбными и чуждыми подозрительности. Целый день мы ехали по красивой северной стране, за окнами вагона леса сменялись озерами, фермами и пастбищами.

Русские пассажиры смотрели на все окружающее с выражением равнодушия или неодобрения. К вечеру мы приехали в Хельсинки".

* * *

Следует вспомнить, что Потсдамская конференция приняла решение создать Совет министров иностранных дел (СМИД) из представителей пяти ведущих держав, воевавших с Германией и Японией. В качестве одной из первых своих задач этот совет должен был выработать мирные договоры с Италией, Румынией, Болгарией, Венгрией и Финляндией. На первом же заседании СМИД в Лондоне в сентябре 1945 года возникли распри по процедурным вопросам, отражавшим более глубокие разногласия, прежде всего по вопросу об оценке правительств, созданных под русским давлением в Восточной Европе. Чтобы разрешить противоречия, приняли предложение американцев о встрече Большой тройки, и в декабре того же года в Москве встретились три министра иностранных дел Молотов, Бевин и Бирнс. Скажу откровенно, я воспринял эту встречу с таким же чувством скептицизма и отчуждения, как и другие встречи глав правительств. Я не верил в возможность добиться каких-то демократических решений в условиях откровенного сталинского господства в Восточной Европе. Я никогда прежде не встречался с мистером Бирнсом и не общался с ним. Я не находил смысла в попытках спасти все, что еще осталось от Ялтинской декларации об освобождении Европы. По моему мнению, не имело никакого смысла также участие некоммунистических министров в правительствах ряда восточноевропейских стран, находившихся под полным советским контролем. А потому для меня было совершенно абсурдным сохранение видимости трехстороннего единства. Отсюда чувство бессмысленности моих собственных действий по выполнению поручений, связанных с визитом нашего госсекретаря в Москву в декабре первого послевоенного года. Но некоторые мои дневниковые записи могут представлять известный интерес, как выражение атмосферы того времени и моих тогдашних впечатлений: