Концерт для Крысолова - Мелф

— Югендфюрер, я был намерен так поступить, но… не успел.

— Дальше.

— Кончилось тем, что коллектив от него отвернулся. Разумеется. Парни решили его расстрелять…

— ЧТО-ООО?!

— Мой югендфюрер! Да нет же, не то, что вы подумали… — засуетился директор, — просто тут у ребят «расстрелом» называется… ну, что-то вроде бойкота. С парнем никто не разговаривает, пока он не наберется ума. Надо отметить, средство весьма действенно — те, что позорят свой взвод, будучи «расстрелянными», быстро исправляются… Кто ж мог подумать, что мальчишка, вместо того чтоб подумать о своем поведении, пойдет утром в парк и воткнет там себе кинжал в сердце?..

— Вы сообщили родителям?

— Хотел бы уточнить, — осторожно произнес директор, — в какой именно форме…

Ширах глядел на него как на идиота и не скрывал этого.

— Ну, напишите, что ребенок пал смертью храбрых в борьбе с врагами, — презрительно сказал он, — Какой номер его взвода? Мне нужно поговорить с учащимися.

— Да, да, пожалуйста, югендфюрер… Они на занятиях, кажется, по истории…

Учитель истории под выразительным взглядом Шираха вышел, и югендфюрер сел не на его стул, а на краешек стола — невоспитанно, конечно, но Ширах об этом не задумывался, просто интуиция всегда подсказывала ему, как лучше вести себя. Сняв фуражку, он положил ее на лежавшие на столе учебники.

Он обвел взглядом взвод, в котором теперь не хватало одного мальчика — ребята стояли, вытянув руки в салюте.

— Садитесь.

Взвод напряженно сел. Мальчики внимательно смотрели на югендфюрера, кое-кто даже брови нахмурил, заметив, что югендфюрер глядит на пустое место за партой…

— Парни, — тихо сказал Ширах, — Лотар действительно был вам плохим товарищем?

Мальчики молчали. Опускали глаза. Кто-то заерзал, у кого-то с парты упал карандаш, Ширах заметил это.

— Подними карандаш, Вальтер.

— Есть, — Вальтер моментально поднял карандаш, и было заметно, что он польщен тем, что югендфюрер помнит его имя.

— Ты не хочешь ответить на мой вопрос, Вальтер?..

Мальчик сильно изменился за время пребывания в школе. Да и все они подросли, загорели, стали шире в плечах и выглядели взрослей своих одиннадцати…

Вальтер стоял за партой, не зная, как отвечать на столь неуставно заданный вопрос. Что значит «не хочешь ли ответить»?..

— Я… могу ответить, югендфюрер.

— Отлично. Слушаю.

— Я… — Вальтер смутился, — я… в общем, Лотар был… да нормальный он был, югендфюрер. Так, чуть странный, и все. Но он не был трусом, и плаксой не был, и не врал, и вообще. Я в общем с ним не дружил особенно, но нормально все было.

— А кто с ним дружил, есть такие здесь?

Поколебавшись с полминуты, поднялся русоволосый худой мальчишка с задней парты. Растрепанная челка, честные глаза.

— Я, югендфюрер. Мы с Лотаром оба с Вильгельмштрассе. Из Берлина.

Мальчишки заулыбались сдержанно, улыбнулся и Бальдур — ему ли не знать, что такое «мы с одной улицы»…

— Как тебя зовут?

— Рихард Линге, югендфюрер.

— Он был хорошим товарищем, Рихард?

— Для меня — да, югендфюрер. Он всегда помогал по математике — у меня, честно говоря, плохо с цифрами, югендфюрер.

Мальчишки теперь просто фыркали — видно было, что уж Рихарда-то они любят.

— А теперь объясните, за что вы устроили ему «расстрел», — вдруг сказал Бальдур совсем другим тоном.

Рихард опустил взгляд, остальные заерзали… Лишь Вальтер Вайль не растерялся.

— Нам приказал взводный командир, югендфюрер, — произнес он, — Мы же не знали, что Лотар написал что-то там в письме домой… откуда нам знать-то… мы же не читали его писем.

А взрослые здесь читают, подумал Ширах, читают чужие письма…

— Встаньте, — сказал он.

Мальчишки поднялись. Они теперь все смотрели на югендфюрера — без страха и с готовностью принять все, что от него услышат. Выполнить любой приказ. И даже понести любое наказанье — хотя виноватыми они себя не считали. Они выполняли приказ…

— Теперь, — сказал Ширах, — помолчите. Почтите память вашего трагически погибшего товарища, Лотара Вилльерса, и помните о том, что иногда нужно быть чуть внимательнее и добрее друг к другу, чем это возможно в самых жестких условиях…

Мальчики молчали. А Рихард Линге вдруг всхлипнул. И тут же глаза подозрительно заблестели у еще с полдесятка мальчишек.

— Когда я учился в школе в Тюрингии, — тихо, мягко заговорил Ширах, — у нас был там очень, очень противный пацан. Не буду говорить, как его звали — потому что он вырос вполне приличным человеком. Но тогда, в свои двенадцать, он был самым отвратительным маленьким плаксой и ябедой на свете. Мы не любили его, учителя тоже. Они видели, как он изводит нормальных ребят, и тогда один из учителей обронил — да не разговаривайте вы с ним, и все. И мы перестали с ним разговаривать. Все. А учитель сказал ему — ты сам виноват. Он ушел в лес и влез там на большое дерево. И долго там сидел. Сначала все думали, что он слезет сам, если не обращать на него никакого внимания, но он просидел на дереве до самой темноты, а когда учитель наконец решил пойти за ним — это был тот самый учитель — мы, конечно, увязались следом. Увидев учителя, пацан заревел в голос и крикнул, что он сейчас спрыгнет с дерева, да и все. Вот возьмет и спрыгнет…

Тот принялся уговаривать его, по-хорошему, потому что испугался, конечно — но пацан уже перелез на тонкую ветку на самой вершине… А мы, не сговариваясь даже, вдруг рванули к школе — весь класс. И притащили целых четыре одеяла, и растянули их под деревом. И когда пацан увидел это, он вдруг прекратил реветь и сам спустился вниз… С тех пор он ни на кого никогда не ябедничал. С него как скатило это…

Ширах поднялся, взял фуражку.

— Пока, ребята.

Родители Лотара приехали забрать тело сына этим же вечером, они были на машине, за ней следовал небольшой фургон с гробом внутри.

Взводный командир второго взвода, под началом которого парни в тот момент занимались строевой подготовкой на плацу, решительно не понял, с чего вдруг взвод промаршировал прочь с плаца — прямо ко входу в школьное здание, туда, где остановились машина и фургон.

— Взвод! Стой!..

Куда там. Мальчишки упрямо — шагом блестяще ровным и четким, будто на смотру — шли куда шли… и остановились возле машины, куда вносили закрытое простыней тело, и сняли пилотки.

Взводный сделал вид, что так и надо — пока машины не скрылись из виду, а потом его стек поднялся и опустился четырнадцать раз…

— ЭТО ЧТО ЗА ПАНИХИДА?! Это что за сопли по трусу?! А?! Кто приказал? Я спрашиваю, КТО ПРИКАЗАЛ?!

Вальтер Вайль, стоявший во главе строя, негромко ответил:

— Совесть.

— Что-ооооо?!

— Герр взводный, — раздался из дверей школы странно-тихий голос директора, — оставьте их… В казарму, взвод…

14 марта 1938 года Рональд пришел на работу, как обычно, но вместо того, чтоб играть, просто напился.

Не было теперь никакого смысла ехать в Вену — от наци не спрячешься и там. С этого дня Австрия — часть Великого рейха.

В газетах писали, что венцы забрасывали мерседес фюрера цветами.

И все равно Рональд продолжал откладывать деньги… уж очень не хотелось расставаться с мечтой об удивительном городе, в котором жила музыка.

А потом он понял, что непременно уедет… непременно. Это стало ясно ему после ночи с 9 на 10 ноября того же года…

Добрая тетка Лизбет Вайнраух прятала у себя в погребе Марию и Пауля, в то время как герр Вайнраух в своей коричневой рубашке лупил ломом по витринам еврейских лавок. Сам Ронни в это время сидел в кабачке Йозефа, там трясся за стойкой несчастный, до смерти перепуганный старик, а в руках у Ронни была не скрипка, а кочерга. Он неотрывно смотрел на Давидову звезду на стеклянной витрине и ждал только того, когда по ней с визгом поползут трещины. И тогда — тогда я вам тоже кое-что покажу, чертовы бурые крысы…

Но маленького кабачка, видимо, просто не заметили. К счастью для Рональда — он ведь был «нестарым мужчиной без физических недостатков», как охарактеризовал бы его вдохновитель погрома Геббельс. Таких отлавливали для трудовых лагерей.

Он слышал крики, и каждый женский крик казался ему криком Марии, а каждый детский — Пауля. Он с трудом удерживал себя от того, чтоб не выскочить из кабачка и не кинуться на помощь, и как молитву твердил про себя «они в погребе, в погребе, в погребе…» Никто не будет ломиться в дом старого нациста Вайнрауха. А рисковать жизнью для спасения — спасения ли? — чужих жен и детей он не мог. Смог бы, если б не было своей семьи.

— Ох, — прошептал старый Йозеф, — вот сегодня я счастлив, что нет у меня ни детей, ни внуков… Что ж это?..

Он вздрогнул, когда кто-то закребся в дверь, но Рональд без слова пошел открывать. Это не они. Они долбят кулаками и сапогами.