Концерт для Крысолова - Мелф

Рональд с недоумением глядел на Марию — та словно и не замечала, что происходит.

Два года уже не замечала…

— Пауль, вечером будет пирог. Можешь пригласить своих товарищей.

— Здорово, мам, спасибо!

Пауль убежал в свой штаб — и тут Рональд позволил себе вопросительно взглянуть на жену. Она только плечами пожала и отправилась на кухню, где пышное, желтовато-белесое тесто дышало под крышкой старой кастрюли. Рональд потянулся за женой. Он ощущал легкую, но противную неловкость.

— Ронни, — сказала Мария, — они ведь дети, такие же, как наш Пауль.

— Дети наци. Еще неизвестно, станут ли есть твой пирог. А ну как подумают, что ты замешивала его с кровью христианских младенцев?

— Не говори глупостей, Рональд… И реши наконец, чего ты хочешь на самом деле.

— Я не хочу, чтоб Пауль стал нацистом. Я не хочу, чтоб он когда-нибудь плюнул мне в лицо по указке своего драгоценного Шираха. Я не хочу…

— Я спросила не о том, чего ты не хочешь.

— А хочу я…

Рональд снова словно в болоте увяз, ощущая, что краснеет. Что за женщина. Умеет же заставить тебя почувствовать себя идиотом! И без усилия, заметьте, без всяких бабских штучек…

— Ты хочешь, чтоб твой сын был счастливее тебя, — глуховато сказала Мария, раскатывая тесто. Ее тонкие смуглые руки тонули в нем, и оно отчаянно пыхтело, — Помоги мне, Ронни, вот скалка. И в то же время ты хочешь, чтоб он вел себя так же, как ты… Отчего ты тогда не назвал его… Исааком?

— Я не люблю это имя. Оно напоминает о… жертве. А я не такой ортодокс, чтоб понять, как можно принести в жертву своего ребенка…

— А ты не этим ли занимаешься?

— Что?..

— Рональд… не мешай ему. Он ведь теперь старается приходить домой попозже, когда ты уже уходишь на работу — чтоб не видеть твоего взгляда. Ты смотришь на него, как будто он не сын тебе, а враг…

— А ты — ты дальше своего носа — кстати, запачканного в муке, вытри, — ничего не видишь! Неужели не понимаешь… наш Пауль — исключение. Других еврейских ребят в Юнгфольк не берут! А из нашего Ширах сделал… шута горохового!

— А ты спроси у его товарищей, — сказала Мария, — считают ли они, что Пауль Гольдберг — шут гороховый. Спроси! И потом… может быть, наш Пауль… это — начало?

— Начало чего?..

Мария присела, попробовала убрать черную рассыпчатую прядь, выбившуюся из-под заколки и упавшую на глаза — но только испачкала ее в муке, усмехнулась, дунула на нее. Без толку. Рональд зачарованно наблюдал за женой. Сполоснув руки, он бережно отвел прядь с ее лба, смахнув муку.

— Как бы я хотел, чтоб у тебя была только такая седина…

— У нас в роду поздно седеют…

Оба говорили тихо, оба ни на миг не отвлеклись от темы.

— Рональд… Ты привык смотреть на этого своего Шираха как на врага…

Как на Крысолова.

— …И не замечаешь, что детям-то он не враг…

— Он делает из них нацистов.

— Было бы странно, если б он делал из них противников нацизма. Такое — сейчас — можно сделать только ненавидя этих детей… а он их любит.

О да.

— Ронни. Теперь, когда Пауль вырос и много помогает мне по дому, я иногда… могу ходить гулять. Когда он еще в своем штабе, а ты уже на работе. Я просто хожу по городу, Ронни. Однажды я видела, как уходит поезд… в этом поезде были одни дети. Матери с отцами толпились на перроне. Я сделала вид, что тоже чья-то мама…

— Ну и что?

— Эти родители. Понимаешь, по одежде видно — рабочие… Они так радовались. Оказывается, ребят везут на экскурсию в Мариенбург, а потом — поход по Восточной Пруссии.

— Ну и что?

— А то, что они говорили — «Слава Богу, наши-то дети хоть что-то увидят хорошее… Нас никто никуда не возил — знай себе полы мети, а потом на фабрику…

И бесплатно ведь! И как хорошо, что дети теперь по улицам не шатаются…»

Ну да, конечно. Бесплатные поездки по всей Германии, бесплатная возможность заниматься чем хочешь — хоть самолетики строй, хоть на флейте играй…

— Ронни, дети не отвечают любовью тому, кто только притворяется любящим…

Верно…

— А что до Пауля… Я надеюсь на то, что наш Пауль для него — что-то вроде моста.

— Не понял.

— Ты только о себе думаешь. Полагаешь, Шираху-то легко было объяснить Гитлеру свой поступок?.. Полагаешь, ему не попало за нашего мальчика?.. И тем не менее, никто не снял с Пауля его галстук… Ширах, — Мария отвела глаза, так она делала всегда, когда высказывала свои странные догадки, — пытается построить мост над пропастью. Мост, с одной стороны которого — немецкие, с другой — еврейские дети. Это очень опасно, Рональд. И для него, и для… моста… Но я его понимаю, и знаю, почему не понимаешь ты. Что для него, что для меня дети — это дети. А для тебя товарищи Пауля вроде… крысят.

Рональд в очередной раз поразился тому, что Мария читает его мысли.

И, разумеется, остался дома, как она просила. Уйти означало бы признать, что он просто «отворотил лицо свое к стене», как Езекия, и не хочет знать-видеть-слышать ничего, кроме того, что уже надумал и решил сам.

Они с Марией ушли на кухню, но слышали всё.

Поначалу главным действующим лицом в компании проголодавшихся с обеда мальчишек был пирог, и покончили с ним так быстро и жестоко, как он, того, несомненно, заслуживал. А потом…

Рональд искренне пожалел кое-о-чем. В частности, о том, что недооценивал своего сына… Да и кое-что новое довелось узнать.

На языке у мальчишек было только одно — новые школы-интернаты.

— Там живешь и учишься, и никаких тебе родителей, — возбужденно вещал Ули Вайнраух.

— Они в настоящих рыцарских замках!

— Там рядом озера!

— И лошади!

— И овчарки!

— И лес!

— И лыжи, и мотоциклы!!

— Я подал заявление.

— И я.

— И я.

— Тебе не светит — ты плохо учишься.

— А ты вообще хилый отказник, не умеешь даже в футбол!

— Вот Хайни туда возьмут…

— Ага, его возьмут. И Фрица.

— Фрица тоже возьмут.

— Пауль, а ты подал заявление? Тебя легко возьмут, ты и отличник, и кросс выиграл, и…

— Нет, — Рональд с удивлением услышал в этом восторженном гвалте хрипловатый, спокойный, взрослый голос своего двенадцатилетнего сына.

— А…

— Бэ. Я же еврей, что, забыли?

— А, да…

— Жалко…

Нет, не мог Рональд уловить в пацанских голосах какого-то особенногопренебрежения. Тебя не возьмут — ты плохо учишься, тебя — потому что слабак, а тебя потому, что еврей. Ну, обидно, конечно, но не страшно — и хуже бывает…

Бальдур фон Ширах был ужасно горд этой идеей о школах Адольфа Гитлера — и поддержкой со стороны Роберта Лея. Собственно, можно было сказать, что идея была общая — но Лей, как ни странно, задумал куда более фантастический проект. Он полагал, что молодых национал-социалистов нужно воспитывать непременно в новых зданиях «национал-социалистического образца» (которые пока что существовали только на бумаге).

— Это шпееровского, что ли, образца? — спросил Ширах. Шедевры монументальной скульптуры, все в орлах и свастиках, жутко удручали его своим безвкусным видом, и Ширах справедливо считал, что у фюрера, по видимости, началась мегаломания.

Лей положил перед ним проект.

Несмотря на усугубляющееся пьянство, он был и оставался натурой весьма практической.

— Нечто среднее между ночлежкой и казармой, — заявил Ширах, — только вид более пристойный. На бумаге, я имею в виду.

Лей вприщур поглядел на него своими красивыми глазами:

— Грамотно спроектированное и очень удобное для проживания большого числа школьников здание… я бы сказал.

— Безликое. Подавляющее.

— Они там учиться должны, а не пялить глаза на потолочную лепнину…

— Вы сами б захотели жить и учиться в таком здании, если б были ребенком?

— Я, Ширах, давно был ребенком… Впрочем, все это совершенно неважно. Что ты предлагаешь? Я всегда говорю — не нравится, предложи сам…

— Чем плох Зонтхофен?..

— Замок?..

— Именно.

— Романтическая у тебя натура. От детей набрался?.. Красиво, Ширах. Но только, видишь ли, совершенно бестолковая идея. Ты себе хотя бы приблизительно представляешь этот замок?

— Любой.

— А знаешь ли ты, сколько понадобится затрат, чтоб нормально отапливать эту каменную, построенную средневековыми кретинами махину? Зимой все кадеты будут кашлять… Летом там тоже прохладно. И, я бы сказал, что замок тоже производит подавляющее впечатление…

— Хм. А с отоплением — нельзя что-нибудь придумать, а, доктор Лей?

— Можно. Но сложно.

— Зато там прекрасные места… во всяком случае, есть где кататься на лыжах… И потом! Есть один, совершенно неопровержимый аргумент в пользу Зонтхофена…

— И Ширах, ни черта не понимающий ни в архитектуре, ни в строительстве, его, конечно, знает?