Концерт для Крысолова - Мелф

— Боже… благодарю.

Инницер увидел, как Ширах, по привычке всех тех, кому нравится читать книги, раскрыл ее, чтоб взглянуть на титульный лист — и не понял, почему гауляйтер вдруг заулыбался, неудержимо-счастливо, словно ребенок, потерявшийся на ярмарке и услышавший наконец, сквозь страх и усталость, оклик матери…

— Смотрите… — пробормотал Ширах, указывая кардиналу на имя издателя.

— Ну да, — сказал Инницер, — Всегда жалел, что Эрнст Ханфштенгль уехал — первоклассный издатель, что говорить…

— Он… был моим близким другом.

Ах, вот оно что. Случайная книга представляла из себя подарок куда более ценный, чем думал Инницер. Привет от друга… Надо же, подумал он, спасибо тебе, Господи, за то, что так точно направил руку мою. Кажется, Шираху это было нужно.

Вскоре герр гауляйтер стал для Инницера просто Бальдуром. А он для Бальдура…

— Меня вполне устроит «святой отец», — мягко сказал Инницер, — или, если это проблема…

— Нет, — быстро ответил Бальдур, — почему бы проблема?..

Потому, подумал Инницер, что Бог вас, язычников и идолопоклонников, разберет, что у вас и как в головах и душах.

— Вы крещены в католической вере? — спросил он.

— Да, как ни странно. Мой отец католик, мать протестантка.

— А как звучит полное ваше имя, простите праздное любопытство?

— Бальдур Бенедикт. А… какое это имеет значение?

— Да никакого.

Для вас, подумал Инницер, но не для меня. По мне, так хватило бы и Бенедикта. Вот уж эти богемные франтики-вертихвостки, обязательно надо выделиться еще и так — назвать свое дитя каким-нибудь таким-этаким имечком.

Он ничего не имел против старогерманских имен, но к откровенно языческим испытывал необъяснимую настороженную неприязнь, сам понимая, что в этом нет никакой логики — среди нацистов было достаточно носителей христианских имен, да что толку.

Новый гауляйтер Вены оказался тем, кого тут безнадежно ждали.

Концерты, спектакли, выставки и кабаре вновь расцвели и радовали отвыкших от этого под железной пятой Рейха венцев. В одном из кабаре — «Веркль» — его и сам гауляйтер не оставлял вниманьем — пели такие куплеты, за которые можно было влегкую загреметь в Дахау. В любом городе — но не в Вене, спасибо, фон Ширах.

Правда, Геббельс все же пронюхал, и приехал, и задал гауляйтеру трепку. Но венцы серьезно не верили, что хромая мартышка сможет утереть нос их стройному красивому гауляйтеру…

— Бальдур, — сказал однажды кардинал после концерта, где исполнялся Чайковский, в музыку которого, с ее некоторой сентиментальностью, гауляйтер был просто влюблен, — вы Пушкина знаете?

— Знаю… — хитро улыбнулся Бальдур. Прошли те времена, когда он спрашивал Эльзу Гесс, кто таков будет царь Кащей. Русский поэт арапского происхождения сразу заинтересовал его, и Бальдур долго тряс Пуци, чтоб тот раздобыл ему переводы.

Переводы стихов, на взгляд Бальдура, были не очень удачны (он пожалел, что не знает русского), но «Маленькие трагедии», написанные не в рифму и потому не очень стеснявшие переводчика, его потрясли. Его наповал убила эта МОЩЬ, эта способность сказать на десяти страничках то, из чего посредственный поэт сделал бы пятиактовую трагедию с толпой невнятных героев с дурацкими именами и заунывными монологами. Пушкин был так же божественно точен, как Шекспир, хоть и глупо, конечно, сравнивать.

Инницер удивился, но — чем черт не шутит с этим гауляйтером, иной раз удивишься…

— Знаете, Бальдур, вы очень напоминаете мне сейчас одного пушкинского героя. Угадаете?

Ширах задумался — смешно задумался, походил на школьника у доски под угрозой розги — морщил лоб, хмурил брови, прикрывал глаза. Словно бы изо всех сил старался показать строгому учителю, что учил, учил, честное слово, учил, а вот теперь забыл, черт… Но Инницер знал, что Ширах не ломается — просто у него вообще была очень живая мимика, что в голове — то и на морде, а в ответственные моменты он и вовсе терял над собою контроль…

Кардинал долго наслаждался мучениями гауляйтера.

— Меня уже в ту дивную славянскую поэму понесло, — пожаловался тот, — вот сейчас скажете — «За ним Фарлаф, крикун надменный, в пирах никем не побежденный, но воин скромный средь мечей»?

Инницер засмеялся:

— Ваш железный крест отменяет Фарлафа. Да и нет между вами вообще ни малейшего сходства.

— Не он? Значит, этот, который с душою прямо геттингенской?

— Упаси вас Бог от его судьбы.

— А что, меня тоже на дуэль вызывали, и не однажды.

— Дрались?

— Нет. Фюрер всегда узнавал — и давал мне по шее. Моя жизнь ему была важней моей чести, — ухмыльнулся Ширах, — Сдаюсь, святой отец.

— «Эй, Вальсингам»…

Ширах понял сразу.

— Да еще и святой отец тут рядом, — сказал Инницер, — но, в отличие от того служителя Господа, я ни секунды не собирался взывать к вашей совести, дабы вы не устраивали в Вене пир во время чумы.

Они все же поговорили о вере — потом, позже — и Инницер остался доволен. Не тем, что услышал от Шираха набор сверхъестественных глупостей, но тем, что тот безо всяких признался:

— Честно говоря, мое образование во всех этих вопросах — когда я говорю «во всех», это и значит «во всех» — я сам нахожу крайне поверхностным. Я всегда любил то, что поражало мое воображение, и только.

— Стало быть, — Инницер не мог не задать этого вопроса, — христианский миф не тронул ваше воображение? В отличие от мифов языческих?

— Вы сказали «христианский миф», — улыбнулся Бальдур, — Нет. Во всяком случае тогда. В тот момент, когда человек еще не знает, что станет его верой, но испытывает горячую потребность в ней.

— Я был бы очень рад, Бальдур, если б вы объяснили мне, почему. Я знаю, что вам трудно мысленно вернуться в тот возраст, но… попробуйте, порадуйте меня.

Ширах ненадолго задумался.

— Может, потому, что это было обыденно. Общепринято, понимаете ли, святой отец? Католическая обрядность была частью повседневной жизни. Я не почувствовал ничего особенного во время конфирмации.

«Да не ты один», — подумал Инницер, но вслух сказал:

— А если посмотреть глубже? Во время конфирмации вам было 13 лет. Но дальше-то? Вы никогда не интересовались ни библией, ни личностью Христа, ни вообще всем этим? Вспомните. Только не торопитесь.

Инницер был совершенно точно уверен, что момент временного отторжения Бога истинного — это именно момент. Есть миг, час, день, когда человек не находит ответа на свои вопросы — и говорит: нет, Ты мне не нужен, потому что нет на мои молитвы ответа.

Ширах честно вспоминал.

Инницер смотрел на него — и видел, что тот действительно старается — в полную меру возможностей взрослого человека — вспомнить, что же было тогда, когда Бог еще только слово в устах отца, молитва, поездка в церковь, нудятина полная.

— Никак? — тихо спросил кардинал.

— Никак, ничего. Абсолютно ничего.

— Вы и Бога никогда не поминали? Хотя бы по примеру взрослых? Не обращались к Нему — ни с какими просьбами, например?

— Бога я, по примеру взрослых, поминал только всуе. Сами знаете, как у нас. «Мой Бог!» — междометие, да? И Библию я читал, но… честно говоря, просто для ознакомления. Ради прозы.

— Ну надо же, — сказал Инницер, — Впрочем, я не поражен… Хорошо, подойдем с другой стороны. Вы музыку любите? — да, я знаю, любите. А какую?

— Полный список?

— Полный не нужно. Но то, что… вам наиболее близко.

— Эээ… Гендель…например, а еще…

— Простите, что перебил. А что у Генделя любите больше всего?

— «Я знаю, жив Спаситель мой», — ошарашенно ответил Бальдур, — ну, ария из «Мессии»…

Глаза Инницера вспыхнули кострами, голос — всегда ровный, всегда спокойный — перешел на низкое рычание, словно голос льва св. Иеронима, говорящий не слышимую никем правду, и не вопросы он задавал — звучали они утверждениями:

— Что? Дыхание замирало? Слезы выступали — под эту музыку, а?..

— Хуже, я под нее чуть не кончал, — зачарованным шепотом ответил Бальдур. Чем, в свою очередь, несколько ошарашил Инницера, но тот быстро взял себя в руки:

— И после этого вы говорите, что не христианин?.. Вы любите музыку, восславляющую Господа, вы — я знаю — любите искусство, восславляющее и Его, и лучшее из Его творений, и весь мир, Им созданный. И вы не верите в то, что Он послал сына Своего спасти этот мир?..

— Да верю. Только ничего не понимаю, — с наивной улыбочкой отозвался Бальдур.

— Чего не понимаете?..

— Ни-че-го.

После часа битого, потраченного на ненужные по мнению Инницера и несостоятельные по мнению Бальдура объяснения, Инницер уверился: во-первых, в том, что имеет дело с заблудшей в самом худшем смысле слова душою; во-вторых, в том, что душа эта стоит спасенья и жаждет его.