Капеллан дьявола: размышления о надежде, лжи, науке и любви - Ричард Докинз

Наука потеряла друга, а литература — одно из светил. Горная горилла и черный носорог потеряли доблестного защитника (однажды он поднялся на вершину Килиманджаро в костюме носорога для сбора средств на борьбу с идиотской торговлей носорожьим рогом). Фирма “Эппл компьютер” потеряла своего самого красноречивого апологета. А я потерял незаменимого интеллектуального собеседника и одного из добрейших и милейших людей, с которыми мне доводилось встречаться. Вчера мне официально сообщили радостную новость, которая порадовала бы и его. По секрету она была известна мне уже несколько недель, но мне нельзя было никому сообщать, а теперь, когда стало можно, уже слишком поздно.

Солнце светит, жизнь продолжается, лови момент, и все такое. Мы сегодня же посадим дерево: Дугласову пихту[195], высокую, стройную, вечнозеленую. Сейчас неподходящее время года, но мы приложим все усилия. Вперед, в древесный питомник!

Дерево посажено, и эта статья дописана, с момента его смерти не прошло и суток. Принесло ли это облегчение? Нет. Но попробовать стоило.

Речь памяти Дугласа Адамса

Церковь Св. Мартина-в-полях, Лондон, 17 сентября 2001 года

Думаю, мне подобает кое-что сказать о любви Дугласа к науке[196]. Однажды он обратился ко мне за советом. Он раздумывал над тем, не вернуться ли ему в университет, чтобы поучиться естественным наукам, а именно, кажется, моему собственному предмету — зоологии. Я посоветовал не делать этого. Он уже немало знал об естественных науках. Это проступает почти в каждой написанной им строчке и в лучших его шутках. Приведу лишь один пример: вспомните двигатель на невероятностной тяге[197]. Дуглас мыслил как ученый, но у него было гораздо больше юмора. Не будет преувеличением сказать, что он был кумиром ученых. И технологов, особенно в компьютерной промышленности.

Его неоправданная скромность в присутствии ученых трогательно проявилась в великолепной речи, произнесенной им экспромтом в 1998 году на конференции в Кембридже[198], в которой я тоже участвовал. Его пригласили как бы в качестве почетного ученого — что случалось с ним довольно часто. К счастью, кто-то включил магнитофон, поэтому у нас целиком сохранился этот превосходный сымпровизированный шедевр. Его определенно стоит опубликовать. Я зачитаю вам несколько не связанных друг с другом абзацев. Он был и прекрасным актером-юмористом, не только блестящим писателем-юмористом, и его голос слышится в каждой строчке:

В программе объявлено, что это будет дискуссия, но лишь потому, что я немного боялся идти сюда, в аудиторию, полную таких светил, полагая: “Что я, любитель, смогу им сообщить?” Поэтому я и выбрал форму дискуссии. Но пробыв здесь пару дней, я понял, что вы вполне нормальные люди! Я подумал, что сделаю так: встану и проведу дискуссию с самим собой... надеясь, что смогу спровоцировать достаточно разногласий, чтобы в конце нашлось кому кидаться стульями.

Но прежде чем я перейду к той теме, с которой я попытаюсь справиться, позвольте мне предупредить вас, что время от времени я могу немного путаться, потому что буквально только что все мы узнали друг от друга много нового (я имею ввиду все то, что мы с вами сегодня услышали), поэтому если я время от времени куда-нибудь отклонюсь... У меня четырехлетняя дочь, и было очень, очень интересно наблюдать за ее лицом в первые две или три недели ее жизни, когда я вдруг осознал то, чего в былые времена никто бы не понял — она перезагружалась!

Я просто хочу упомянуть одну вещь, которая не имеет никакого смысла, но я этим страшно горжусь: я родился в Кембридже в пятьдесят втором, и мои инициалы — DNA![199]

Эти вдохновенные переходы с одного предмета на другой так характерны для его стиля — и так очаровательны!

Я помню, как однажды, довольно давно, мне понадобилось дать определение жизни для речи, с которой я должен был выступать. Полагая, что должно существовать какое-то простое определение, я стал рыться в интернете и был поражен тем, до чего разными бывают определения и каким подробным должно быть каждое из них, чтобы включать “это”, но не включать “то”. Но если подумать, то совокупность, которая включает в себя плодовую муху, Ричарда Докинза и Большой Барьерный риф, — довольно странный набор объектов для сопоставления.

Дуглас смеялся над собой и над собственными шутками. Это была одна из многих составляющих его обаяния.

В нашем восприятии окружающего мира есть некоторые странности. Тот факт, что мы живем на дне глубокого гравитационного колодца, на поверхности покрытой газом планеты, вращающейся вокруг огненного термоядерного шара, удаленного от нас на девяносто миллионов миль, и считаем, что это нормально, очевидно, указывает на перекошенность, свойственную нашему восприятию, но за нашу интеллектуальную историю мы сделали немало, постепенно избавляясь от некоторых заблуждений.

Следующий абзац — это одна из классических дугласовских историй, знакомых многим из присутствующих. Я слышал ее не раз, и с каждым разом она казалась мне все замечательнее.

Представьте себе лужу, которая просыпается как-то утром и думает: “В интересном мире я оказалась, в интересном углублении, подходит мне так, будто на меня шили, а? Честное слово, просто идеально мне подходит, его, должно быть, сделали специально для меня!” Эта идея так убедительна, что хотя солнце поднимается все выше, воздух нагревается, и лужа постепенно становится все меньше, она продолжает отчаянно держаться за мысль, что все будет хорошо, ведь мир был задуман и создан так, чтобы в нем была она. Поэтому тот момент, когда она исчезает, застает ее слегка врасплох. По-моему, это то, чего нам, быть может, стоит остерегаться.

Дуглас познакомил меня с моей женой, Лаллой. Они работали вместе, много лет назад, над “Доктором Кто”, и она обратила мое внимание на то, что у Дугласа была удивительная способность, как у ребенка, сразу видеть лес, не отвлекаясь на деревья.

Если вы попытаетесь разобрать кошку на части, чтобы узнать, как она работает, первое, что вы получите, будет неработающая кошка. Жизнь — это такой уровень сложности, что он лежит почти за пределами нашего поля зрения. Она так далеко ушла от всего, в чем у нас есть какая-то возможность разобраться, что мы думаем о ней как о какой-то другой разновидности объектов, другой разновидности материи. Жизнь должна была обладать некоей таинственной сущностью, божественным происхождением — и другого объяснения у нас не было. Взрыв прогремел в 1859 году, когда Дарвин опубликовал “Происхождение видов”. Прошло довольно много времени, пока мы смогли это принять и начали понимать, ведь это не только кажется нам немыслимым и совершенно унизительным для нас самих, но и потрясает нашу систему открытием того, что мы не центр Вселенной и не были ни из чего сделаны, а возникли как какая-то слизь и стали тем, что мы есть, побывав по дороге обезьянами. Не очень-то нам нравится такое читать..

Я счастлив сообщить, что знакомство Дугласа с одной современной книгой об эволюции (она попалась ему, когда ему было чуть больше тридцати) стало для него чем-то вроде обращения апостола Павла по дороге в Дамаск:

Все встало на свои места. Эта концепция была потрясающе проста, но она объясняла возникновение естественным путем всей бесконечной и загадочной сложности жизни. Перед благоговением, которое она во мне вызвала, благоговение, о котором люди говорят в отношении религиозного опыта, кажется, откровенно говоря, просто несерьезным. Выбирая между благоговением понимания и благоговением невежества, я всегда выберу первое[200].

Я однажды брал у Дугласа интервью на телевидении, для программы, которую я готовил, о моем собственном романе с наукой, и в итоге спросил его: “Что именно в науке приводит тебя в такой восторг?” И вот что он сказал, тоже экспромтом и потому с особенным пылом:

Мир — такая сложная, богатая и странная штука, что это просто великолепно. Я хочу сказать, что идея о том, что такая сложность может возникнуть не только из такой простоты, но, возможно, и абсолютно из ничего, это самая потрясающая и замечательная идея. И получить даже какой-нибудь намек на то, как это могло произойти, просто прекрасно. И... возможность провести семьдесят или восемьдесят лет своей жизни в такой вселенной значит, по-моему, неплохо провести время[201] .

В последнем предложении нам теперь, конечно, слышится трагичный отголосок. Нам повезло знать человека, чья способность брать от жизни все была не меньше, чем его обаяние, и его юмор, и его чистый интеллект. Если кто-то из людей понимал, какое великолепное место мир, это был Дуглас. И если кто-то из покинувших его своим существованием сделал мир лучше, это был Дуглас. Было бы замечательно, если бы он одарил нас полными семьюдесятью или восемьюдесятью годами. Но, видит Бог, мы не остались внакладе и с сорока девятью!