Бонапарт. По следам Гулливера - Виктор Николаевич Сенча
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Убитых было достаточно много, если подумать, как мало людей осталось в городе, – читал Бонапарт у Тита Ливия. – Павших было бы еще больше, если бы ночь не прекратила сражение. На следующий день все горели желанием идти на приступ, особенно после того, как перед ними выставлен был золотой стенной венок, а сам вождь корил своих воинов… за ленивую и вялую осаду крепости на равнине…»
Но крепость словно заколдована. Не помогают ни подкопы, ни внезапные вылазки. На лицах карфагенян отчаяние.
Тем временем наступала зима. Ганнибал снял осаду и, оставив у стен города небольшой гарнизон, отправился в Капую. Зимовка в Италии закончилась плачевно. В войсках карфагенян началось пьянство и мародерство, их перестали бояться местные жители. Римские отряды громили захватчиков по частям. Через полгода в результате переговоров Казилин был взят. Но овладение крепостью уже ничего не значило: такая победа стоила десятка проигранных сражений. От когда-то победоносной армии не осталось и половины. Войска пали духом и оказались неспособны к серьезным баталиям. Пришлось срочно возвращаться домой. Однако это не помогло. Казилин стал началом окончательного поражения…
Бонапарт не хотел, чтобы Сен-Жан д’Акр стал вторым Казилином. И он решился. 20 мая 1799 года главнокомандующий отдает приказ возвращаться обратно в Египет. Осада Акры стоила его Восточной армии пяти тысяч раненых и убитых, включая гибель трех генералов, в частности начальника инженерных работ бригадного генерала Каффарелли дю Фальга[69], и молоденького адъютанта Наполеона – капитана Круазье.
Отход всегда тяжелее самого неудачного наступления. Невыносимый зной, нехватка воды, сопротивление местных, чума… Позже, оказавшись в России, Наполеон чаще всего вспоминал Сирию, ужасы которой оказались схожи с русскими своей неотвратимостью. Ледяная стужа, партизаны, голод, дизентерия… Правда, имелось одно серьезное отличие: Бонапарт в 1799 году еще не был Наполеоном образца 1812 года. Тогда, в африканских песках, он лишь становился им. За тринадцать лет до Московской кампании полководец пока даже не мечтал об императорской короне, являясь просто главнокомандующим одной из французских армий.
А потому он тихо брел вместе со своими солдатами сквозь раскаленные пески. Среди личного состава свирепствовала чума. Чумных оставляли умирать в пустыне. Но раненых и больных (не чумных) несли с собой. Всем конным Бонапарт приказал спешиться: лошади – для повозок с ранеными и больными. Видя среди пеших главнокомандующего, ворчуны быстро успокаивались: раз пешком идет Сам, роптать, право, не к лицу…
Бонапарт был спокоен. Причиной этого была уверенность, что его усталые, измученные солдаты в темных очках[70] никогда не подведут своего главнокомандующего! Как и он их. Потому и бредет вместе с ними сквозь эти вязкие пески; а если кого скосит чума – первым протянет заболевшему руку. И солдаты это знали.
В Яффе чума косила французов десятками. И Наполеон был, пожалуй, единственным, кто, не колеблясь, входил в чумные палатки, переполненные заразными больными, где беседовал с теми, кто еще мог говорить. Моральная поддержка дорогого стоила: многие выздоравливали!
Подобное под силу было не всем, не выдерживали даже доктора. Боясь заразиться, отказался идти в чумную палатку хирург Бойе. Нет так нет. И тогда над трусливым лекарем эти измученные солдаты начинают громко хохотать! Начальству нет нужды расстреливать труса (слишком ценны для армии военные хирурги!), а вот бесчестье трусишке было обеспечено. Согласно приказу главнокомандующего, бедолагу Бойе в женской одежде провезли по улицам Александрии с табличкой на спине «Недостоин быть французским гражданином, ибо трус».
Лучше б расстреляли…
* * *
Египетская кампания со временем стала для Бонапарта некой ахиллесовой пятой. При воспоминании о древних пирамидах и сфинксах, Сирии, Яффе и неприступной Акре, пустыне и чумной лихорадке он часто терял душевное равновесие, а иногда и вовсе впадал в жуткую депрессию. Даже тяжелое поражение в России меркло перед угрызениями совести за африканские события. Ведь помимо Яффы, широкую огласку получила еще одна трагедия, произошедшая в том походе.
Все началось с того, что британский полковник Роберт Вильсон опубликовал в английских газетах материал, рассказывавший о поступке Бонапарта, который, по его мнению, можно было отнести к самому тяжкому преступлению. Будучи на Ближнем Востоке, писал Вильсон, «узурпатор» совершил… массовое убийство. Якобы тогда по указке главнокомандующего было умышленно умерщвлено (отравлено) не менее сотни больных и раненых французских солдат. Мало того, витийствовал Вильсон, Бонапарт лично травил солдат опиумом! Европа, ойкнув, вздрогнула. После этого даже сочувствующие Наполеону стали относиться к нему презрительно.
То, несомненно, оказалось изощренной газетной уткой, до которых британцы весьма падки. Вильсон был выдумщиком и откровенным лгуном. Однако сплетню быстро подхватили охочие до сенсаций газетчики – и пошло-поехало… Вскоре каждый европеец ничуть не сомневался, что Наполеон – кровожадный убийца.
На самом деле все было не так. В один из дней отступления выяснилось, что больных чумой никак не меньше сотни человек. Что-то нужно было делать. Оставлять одних в пустыне – значит обречь несчастных на жестокое истребление турками. Как быть? Бонапарт вызвал к себе главного врача армии Деженетта:
– Что делать с чумными больными, их слишком много? Ежели оставить, их всех перережут османы…
Доктор растерянно пожимал плечами.
– Нельзя ли дать им опиума для облегчения страданий? – посмотрел на растерявшегося врача главнокомандующий.
– Мой генерал, – взмолился Деженетт. – Я свой долг вижу только в помощи больным, но никак не в умерщвлении. Да и…
– Продолжайте…
– Да и если бы Вы отдали мне такой приказ, его невозможно было бы выполнить…
– Почему? – Бонапарт нахмурился.
– В походной аптеке опиума слишком мало. Это количество предназначено только для раненых. Оставив их без помощи, мы понесем еще бóльшие потери…
Больных чумой пришлось оставить на милость врага. Турки никогда не отличались снисходительностью к пленным: несчастных французов всех перерезали…
Случившееся ставят под сомнение воспоминания личного лекаря Наполеона на острове Святой Елены Барри О’Мира. Вот как он преподносит эту историю, рассказанную ему лично Бонапартом:
«Прежде чем покинуть Яффу, и после того как большое число больных и раненых было принято на борт кораблей, я узнал, что в госпитале находятся солдаты, столь опасно больные, что их нельзя сдвигать с места. Я немедленно приказал всем шефам медицинской службы проконсультироваться вместе, что следует делать в
