Побег из Невериона. Возвращение в Неверион - Дилэни Сэмюэл Р.

Ему, думаю, надоели шутки, которые я отпускаю с подмостков насчет его мелких промахов. Он относится к ним вполне добродушно и учеников своих посылает послушать, а после разбирает мои выходки и даже некую мудрость из них извлекает. Я никогда не мог устоять против красного словца, и он, полагаю, тоже. Но понимать чьи-то шутки легче, чем придумывать их.

С год назад он, однако, начал писать диалоги, сделав мою шутовскую персону главным лицом. Его ученики, читая их, играют самих себя или представляют поочередно вашего покорного слугу.

Он называет это обучением посредством спора.

Недавно он пригласил меня на такое их представление (а длится оно целый день)! Учтивость не позволила мне отказаться. Некоторые ученики, полюбившие мое искусство, с великой радостью намекали на то, что мне предстоит. Я ожидал легких издевок над моей манерой одеваться и говорить, над моими любовными похождениями в юности (и в зрелости тоже), над старческими недугами – всего того, что я сам обыгрываю на сцене. Но то, что я увидел в купеческой усадьбе моего бывшего принца (его дядя до сих пор негодует, что неверионский вельможа зарабатывает себе на жизнь в подобном квартале), было поистине хитроумно.

Игравшая меня девчушка с накладной бородой и в обтрепанной тунике обрушивала одну блестящую диатрибу за другой на мальчишек, задававших вопросы один другого глупее, и сокрушала их своим (моим) красноречием.

Но мои ли то были доводы?

Когда я был молод, а Мастер еще моложе, мы спорили с ними часами, бродя по Старому Рынку. Мне не казалось тогда, будто он что-то отстаивает (да вряд ли он и мог по молодости лет иметь какие-то мнения); он спорил со мной ради самого спора, потому что я был взрослый, а он юнец – я же с радостью упражнял собственные мыслительные способности. Так я и называл наши споры: упражнением для ума. А юноше, судя по блеску глаз и учащенному дыханию, эти упражнения доставляли не меньше удовольствия, чем мне. То, что разыгрывали теперь его ученики на лужайке, очень напоминало наши с ним споры двадцатилетней давности, но тут выходило, что он каждый раз побеждал там, где я видел ничью.

Думаете, хоть один персонаж этой пьесы носил его имя? Как бы не так! У нас-то одни лицедеи всегда изображают других, плохих лицедеев.

Встревожило меня это представление, вот что.

Но мальчики и девочки, окончив его, ждали моих похвал, уверенные, что сыграли как нельзя лучше.

И сыграли ведь! Сыграли!

Я обнимал их, хвалил и хлопал как сумасшедший, все это время обдумывая стратегию того, что ожидало меня дальше, как я предвидел.

Ужинали мы вдвоем с Мастером при свете глиняных ламп на треножниках – и я, отзываясь о его произведении столь же уклончиво, как он о моих, наконец определился. Направить кого-то на ложный путь – один из моих лучших актерских приемов.

«Послушай, – сказал я. – Я полностью согласен с тем, что я, возможно ошибочно (мы оба знали, что ошибка возможна), считаю твоей главной целью. Но есть у меня и замечания. Ты, к примеру, ни разу не указываешь, что я – персонаж твоей пьесы. Если бы ты сразу дал понять, что я сам ставлю спектакли для широкой публики, все вышло бы куда тоньше».

«Дело в том, – отвечал он (мы пили светлый сидр из его лучшего хрусталя), – что ты своих речей никогда не записываешь и куда как редко нанимаешь писца. Мои же диалоги написаны, слово в слово, ульвенскими знаками. Твои спектакли летучи и не вырезаны на камне, подобно не поддающимся прочтению варварским письменам. Каждый может толковать твои слова как ему угодно. Если б я в своих писаниях дал тебе больше власти, то живость твоих речей, которые я закрепляю путем переноса их на пергамент, была бы утрачена. А так она, думаю, налицо».

Что я мог на это сказать? Разве что это:

«И еще. Половина твоих учеников, если не больше – девочки. Отчего всех, с кем я у тебя беседую, играют как они, так и мальчики?»

«Но ты же любишь мальчиков, – ответил он с искренним удивлением. – И никогда этого не скрывал».

«Конечно, люблю, но три четверти моих друзей – это женщины. Так всегда было и всегда будет. Притом мне не особо нравятся те мальчики, что учатся у тебя, вопреки тому, что вкладываешь в мои уста ты. Из этого я тоже секрета не делаю. Ты не хуже меня знаешь, что мои вкусы намного… ниже».

«Но ведь я тебе нравился, – чуть ли не с обидой заметил он. – И откуда же мне знать, что именно ты вытворяешь там, на мосту?»

«Хорошо. Скажи тогда, почему меня играет девочка?»

«Потому что у тебя довольно высокий голос».

«Высокий голос во время спектаклей слышен куда лучше, чем бас. Я не родился с ним, а повышал его путем долгих упражнений. Наши герои еще долго будут говорить тенором и сопрано – привыкай».

Удивление этого мудреца давало понять, что он никогда не задумывался над этим – а ведь высокие голоса от начала времен обеспечивали успех не только певцам и лицедеям, но и правителям, и военачальникам; мне три раза из пяти приходится втолковывать это тем, кто хочет поступить в нашу труппу.

«Полно тебе, – примирительно молвил он. – Дело ведь не в том, что я с твоей разгульной жизнью плохо знаком, а в том, что о ней ничего не ведает молодежь, чье образование мне доверили и для которой я писал свои диалоги. Некоторые, скорей всего, скоро с ней познакомятся и не замедлят указать мне на мои недочеты с той же жестокостью, что и ты. Нет, не с жестокостью, напрасно я так сказал. Ты добрый человек и всегда был таким, за это я тебя и люблю. Я вот что пытаюсь тебе сказать: мое произведение не отражает жизни как она есть, а ведет диалоги с ней. “Что, если” – вот как называется эта игра. Ты сам говорил, что все размышления на этом построены. Что, если бы ты в свое время не ушел от жены? Уверен, что она именно такова, какой изобразил ее я: жены всех мыслителей сварливы и неуживчивы. Ее роль, признаться, объясняет, почему не женился я сам, – с причиной твоей женитьбы это ничего общего не имеет. Эта причина так поразила меня когда-то, что я, помнится, даже не стал тебе возражать! Представь, однако, что весь твой ум и вся привязанность отданы лучшей молодежи Невериона, а не дурачкам, шлюхам обоего пола, глупым актеркам, рыночным торговкам и старым графиням…»

«Ты-то не дурачок, – сказал я. – И сам признаёшься, что все написанное тобой от моего имени – это твой вымысел».

«Голос, – заявил он с той наивностью и убежденностью в своей правоте, что всегда поражала меня в людях его сословия, – бесспорно мой».

К себе я вернулся только утром – он и слышать не хотел, чтобы я шел по городу ночью. Я бы не особо беспокоился, но ведь его диалоги в самом деле записаны. Он очень ими гордится, и справедливо – они и верно прекрасны. Он переписывает их и раздает списки грамотным людям – и аристократам, и купцам, даже простым рабочим, что выучились читать, – ибо придерживается принципов всеобщего равенства. А благодаря моим манерам и словечкам, которыми он снабдил моего героя, все в Колхари скоро догадаются, что это я. Я ведь фигура публичная и даже, можно сказать, знаменит. Вчера на Старом Рынке, когда я, вполне невинно, как всегда думал, высмеивал нашего выжившего из ума министра, какой-то юноша в публике вдруг завопил:

«Дурачье! Безмозглые дураки! Не знаете разве, что он, вкупе с саллезскими учителями, развращает нашу молодежь своими возмутительными речами? Не читали сделанные Мастером записи этих речей? Не смейтесь его подлым шуткам! Гоните его со сцены! Побейте его камнями! Убейте его!»

Спектакль прервался. Один наш старый актер так перепугался, что не смог играть дальше, зрителей поубавилось на добрую треть, да и сам я остаток дня не лучшим образом представлял. Только мой старый приятель, человек неприметный и даже презренный, хлопал мне что есть мочи и, как видно, сильно злился на то, что нам помешали. Я был ему благодарен, но все-таки приуныл.

А он, вопреки обыкновению, после ко мне не зашел.

Вот что я скажу вам на старости лет: императрица наша – суровая и мстительная владычица.