Побег из Невериона. Возвращение в Неверион - Дилэни Сэмюэл Р.

9.2.3. Поешь колбаски, Прин, и дай мне ту флейту. Не хочешь? Да ты вся дрожишь! Не говори только, что это из-за мумии, закопанной, уверяю тебя, не позже чем год назад. Право же, ты меня удивляешь. Взрослая женщина, проделавшая в одиночку путь от Элламона до Гарта, испытавшая столько приключений, что меня при мысли о них саму в дрожь бросает! Ты укрощала драконов, освобождала рабов, умеешь читать, писать и убивать, когда надо – истинно просвещенная женщина по моим ограниченным меркам. А рядом я, почти не выезжавшая за городские ворота за все мои сорок лет, и меня все эти страсти не особо тревожат. То, что ты вызвалась помогать мне в моем искусстве, – всего лишь новый шаг в твоем образовании и подтверждение твоих прежних успехов. Но иногда мне кажется, что твой опыт заставляет звучать все вокруг, образуя мерцающий знак, чей смысл в его бесконечной игре скорее ужасает, нежели просвещает. Твоя восприимчивость делает тебя моей идеальной слушательницей – быть может, ты и на Чародея так же настроена? И только мое невежество защищает меня от всяческих ужасов? Но ведь магия, которую мы здесь творим, безобидна и может утешить людей, слишком павших духом или слишком безнравственных, чтобы праздновать государственные свершения там наверху. Перестань же дрожать, моя дорогая, и держи барабан так, чтобы я могла ударить в него, пройдясь по струнам арфы. А флейты разложи от высокой до низкой, как всегда делаешь, чтобы я и в темноте знала, которую взять. Привычка, именуемая зачастую хорошим или дурным вкусом, – великая подмога искусству.

9.3. Столкнулся с Джои пару дней назад. Полиция борется с маньяком, забирая с улиц кого попало, за наркотики или что-то еще. Если их посадить, то их, видимо, не убьют? На прошлой неделе здесь арестовали около двухсот человек, и ребята просто с ума посходили. Копят отложенные на наркоту деньги, снимают комнаты и набиваются туда душ по восемь, по десять. Ночью маньяк, днем полиция – не знаешь, где и посрать. Я сидел на кухне одной из таких ночлежек, пока Джои «делал свой бизнес», и смотрел по старенькому черно-белому телевизору версию «Айронсайда», где полицейский, которого ограбили, избили и бросили у дороги, решает отныне стать рядовым гражданином без опознавательных знаков.

Вокруг сновали разные персонажи. Пришел парень с пирсингом в грудной мышце (дырка здоровая, это вам не сосок проткнуть). Пришла пара – хилый Майк и Карен с черными волосами до пояса. Она заскочила в ванную, укололась, и они с энтузиазмом поведали мне, что у Майка роскошные причиндалы и сегодня у него сессия для порномоделей. Работу ему нашла Карен и готова была хоть кого пристроить, если у него есть То, Что Надо. Джои, вернувшись, показал мне вырезку из «Нью-Йорк Таймс» с большой фотографией: сорок-пятьдесят полицейских, мужчин и женщин, замаскируются под бездомных и лягут спать в дверных нишах, а другие офицеры будут сидеть в засаде и брать злоумышленников. Лица полицейских на фотографии были видны, и уличная братия передавала ее из рук в руки, надеясь опознать переодетых копов.

Видны, но не слишком четко. Зачем их вообще было фотографировать?

О маньяке в газете не упоминалось (на второй и третьей страницах вкратце говорилось о «поножовщине»); может быть, полиция надеялась и его тоже взять?

Не взяли пока.

9.4. Вдоль всего Моста Утраченных Желаний горели факелы, хотя еще не совсем стемнело. Красные огни чередовались с белыми, озаряя веселые компании, спешащие туда и сюда.

Слухи о приближении Освободителя – кто-то видел на Шпоре, как он со свитой направляется к Старому Рынку – привлекали к мосту толпы народа. Одни подпрыгивали, чтобы увидеть что-то поверх голов, другие спрашивали: а кого ждем-то?

По краю собравшейся у моста толпы расхаживал человек с молотом каменотеса в руке. На макушке у него сверкала плешь, оставшиеся волосы он заплел сбоку на манер ветерана императорской армии. Судя по сильно искривленным ногам, на марше ему пришлось бы несладко, но мускулы он себе нарастил молотом хоть куда. Видно было, что он пьян, а может, и не в своем уме. Пройдя несколько шагов в одну сторону, он тут же сворачивал в другую, постоянно на кого-то натыкаясь.

Когда на рыночной площади показались всадники, поднялся крик. Люди бежали с моста к фонтану. Человек с молотом перехватил свое орудие двумя руками и ударил по каменным перилам – раз и другой.

С третьего удара стенка раскололась, с четвертого и пятого на мост посыпались осколки.

Одни люди, бегущие мимо, в самом деле его не видели, другие чувствовали кипящую в нем ярость и притворялись, что не видят.

Первым на него обратил внимание шестидесятилетний лицедей с золотой краской на веках и синей на губах. Это был еще бодрый старик, хотя силачом не казался. Закончив свое представление на рынке, он шел, чтобы сесть в повозку и сыграть спектакль в другом месте.

– Прошу прощения, – сказал он не слишком громко. Белое пламя соседнего факела дрогнуло от очередного удара, но лицедей, разглядев нестойкость в работе молота, осмелел, взял каменотеса за плечо и произнес звучным голосом, остановившим кое-кого из прохожих: – Послушай, так не годится!

Каменотес стряхнул его руку, но перестал бить по камню и взглянул на раскрашенное лицо старика.

– Нехорошо это, портить городское имущество! – продолжал лицедей.

Каменотес поморгал растерянно и ответил:

– Я разрушаю рассадник порока, куда вы все ходите! Тут-то вы и передаете ее друг другу, точно смертельный секрет, что на ухо шепчут. Не видишь разве? Вот откуда она берется, чума!

Лицедей поджал губы и снова взял разрушителя за плечо.

– Ты не вправе это делать, мой друг. Не ты строил, не тебе и ломать.

– Не вправе? – Каменотес снова попытался сбросить чужую руку с плеча, молот раскачивался. – Не вправе защищать себя и всех добрых горожан от смертельной заразы? Какие такие права тут надо иметь? Для вас же стараюсь, для дураков, которым мозгов не хватает взять в руки молот!

– Послушай, – увещевал лицедей. – К тебе чума не пристанет, ты это знаешь не хуже меня. Только такие, как я, в опасности. Не думаешь ли ты, что, будь от разрушения моста хоть какой-то прок, я бы сам давно уже не пришел сюда с молотом? Это нам решать, не тебе… – Тут лицедей осекся, ибо из глаз молотобойца скатились в бороду две большие слезы. – Не твоя это забота – спасать нас от собственной глупости, пусть даже и смертельно опасной, – добавил он уже мягче. – Ты, верно, близко знаешь кого-то, кто болен, умирает или уже скончался? И хочешь разрушить мост, боясь заразы, которая тебе вовсе и не грозит? – За спиной лицедея уже ехали всадники, люди вокруг кричали «ура», но его хорошо поставленный голос перекрывал все шумы: – Кто он тебе? Двоюродный брат, родной? Может, сын? – Толпа напирала, прижимая лицедея к каменотесу, и один прочитал ответ другого лишь по губам:

– Любовник. Совсем еще мальчик, школяр…

Они против воли заключили друг друга в объятия. Потом каменотес высвободился, в последний раз грохнул по стенке, отшвырнул молот, чудом никого не задев, и затерялся в толпе.

9.4.1. За этой сценой наблюдали еще двое. Они слышали весь разговор, кроме того, что ответил каменотес.

Садук, ходивший на Шпору спросить Намука, не знает ли тот, где ждать пришествия Амневора (кому и знать, как не его беспутному братцу), остановился поглядеть на безумца, бьющего молотом по мосту, и на старого женомужа, что пытался остановить его.

Другим зрителем был коротышка с завязанным глазом, в рабском железном ошейнике. Он пришел в Колхари вместе с Освободителем и был его приближенным, но счел за лучшее идти рядом с его конем, а не ехать верхом самому. Толпа уже несколько раз оттирала Нойеда от стремени, и на мосту это случилось опять.

9.4.2. Нойед и Садук продолжали смотреть друг на друга и после того, как лицедей с каменотесом разошлись в разные стороны.