Том 3. Корни японского солнца - Борис Пильняк

В ту же ночь, заснув на стогу сена около Васьки, я видела сон. Я видела во сне живым мужа, нас обоих судили в помещении кино Э. А. Нас приговорили к расстрелу. И вдруг, после приговора, мне стало очень легко. Я стала танцевать, я отделилась от земли и летаю по воздуху над головами людей. Я ничего подобного не видела в жизни, даже среди акробатов. Я увидела под люстрой в потолке отверстие. «Я могу вылететь через него на улицу», – подумала я. Я сделала круг и вылетела в это отверстие. Я неслась по воздуху над домами, над тюрьмой, над степью, над реками… Во сне я сползла со стога. Васька стоял надо мною и обнюхивал меня.

Однажды, когда я лежала на стогу и смотрела в степь, я увидела в степи всадников. Надо было предположить, что это были монголы. Но сердце забилось тревогой. Сердце человека скорее чувствует, чем видят глаза. Я различила казаков. Их было пятеро – офицер и четверо рядовых. Они въехали во двор. Они проехали около меня. Казаки сделали обыск у Цохор. Я закопалась в стогу, как мышь в норе. Казаки искали меня. Они ничего не нашли. Счастье мое, что я была на стогу. И вот я ждала вечера, когда должен был приехать Сун. Он один был у меня, он – мой защитник. Монголка рассказала ему о казаках. Сун знаками показал мне, что он защитит меня. В эту ночь Сун не был мне противен. «Значит, можно отдаваться из чувства благодарности?» – спрашивала я сама себя. Я презирала себя. Я мечтала о том, чтобы скорее приходили большевики. Я плакала, обнимая коня, единственного моего друга, и для него я выбирала из стога самые лучшие травинки.

Мы ехали в Китай. Впереди предстоял переход через Гоби.

Первый день пути был полон всего необыкновенного. Мы ехали впереди на лошадях, сзади шел обоз. Груз был большой и тяжелый. Везли пушнину, кожевенное сырье и широкие толстые доски для китайских гробов. Сун вез четыре такие доски в подарок матери. Снявшись с места, мы заехали к священному монгольскому холму, где находился бог, покровительствующий путешественникам. На холме лежала куча камней, а на деревьях поблизости висели лоскутки бумаги и хадаки. Под холмом все слезли с телег, выбрали по большому камню и пошли наверх. Сун велел то же сделать и мне. Наверху постояли молча, кинули на холм камни, привязали к деревьям по бумажке и пошли под холм попить чаю и поесть перед дальнейшим путем. Вокруг обоза побрякивали ботала, визжали собаки, монголы-возчики пели тягучие песни. Дымили костры. Около этого холма мы ночевали… Я ушла в степь от становища, села на землю. Тихо-тихо было вокруг меня. И ничуть не страшно было мне одной среди пустующей ночи. Я была совершенно одна. Я легла на землю лицом к небу и стала смотреть на звезды. Как много их! Вдруг упала одна, вторая. «Кто-нибудь умер», – решила я. Я вспомнила мать, мужа. Из степи донесся вой – не то собак, не то волков. Мне было совсем не страшно.

Глава вторая

Ксения Михайловна, родившаяся в русской купеческой семье, в Китае жила в купеческой семье китайской. Читатель знает русский купеческий быт Островского, и не случайно Островский – любимейший китайский писатель.

А Китай…

Мой наряд в первый день.

Еза – лифчик, застегивающийся с боков, из розового с белыми цветами ситца. Длинные широкие штаны – где зад, где перед – безразлично. На животе – куе – кушак в четверть аршина ширины, красного цвета, концы распущены для украшения. Гачи штанов обмотаны лентой тэй-зой, тэй-за шириною в три пальца. На ступнях вышитые туфли. На плечах шелковая кофточка – сегор, на этой кофточке вторая, подлиннее. Вся завязывается ниточками и нитяными пуговицами. Штаны и кофточка – голубые. Юбку китаянки надевают только в гости, но в гостях тоже снимают. Зад и перед у юбки разрезан до самого верха, как у русских кавалерийских шинелей. Юбки считаются роскошью. Старшая жена насильно нарядила меня в китайский наряд в первый же день нашего приезда. Мне были подарены шелковый расшитый халат и бумажный зонтик.

Наша квартира состояла из трех больших комнат. Одна из комнат была построена по-европейски, без кана, здесь стояли русская кровать, письменный стол и красный китайский ящик, служивший комодом.

Висели две русских картины, виды Кавказа, и зеркало. Стояли венские стулья. На комоде стояла русская икона Христа-спасителя, а по бокам – китайские идолы и вазы ростом с трехлетнего ребенка. Однажды я попыталась было поставить вещи по своему вкусу, – в доме произошел переполох: по китайским понятиям мебель перестанавливать с места на место нельзя никак, женщины боятся этого потому, что в таком случае бывает много жен, а мужчины потому, что умирают дети или их совсем нет. На меня напала старшая жена.

На обязанности Суна лежало кормить богов. Перед каждым богом от времени до времени ставились блюдечки со сладостями и с пирогами, например, «позы» – пирожки, начиненные мясом с черемшой. Каждому идолу полагалось по штуке. Такой же пирожок ставился и Христу.

Мы с Суном жили в европейской комнате, но спали в комнате матери, которая служила и приемной для гостей и где мать не спала, уходя на кухню к старшей жене Суна, с которой Сун, в свою очередь, спал только тогда, когда я была больна. В этой комнате, кроме кана и огромных сундуков с вещами, ничего не было. В одном из ящиков хранились драгоценности и деньги, которыми заведывала старшая жена. Деньги не клали в банк, старшая жена отдавала их знакомым под большие проценты, ростовщичествовала, что у китайцев не считается позором. Сундуки и ящики охранялись идолами, драконами и цветами.

Спят китайцы голыми, прикрываясь ватными одеялами, подкладывая под голову валики, набитые гречишной шелухой и душистыми травами. Мне приказали спать так же.

Как украшение, китайцы носят так называемую туту – передничек, закрывающий грудь, носят и женщины и мужчины. Туту висит на массивных серебряных цепочках. Старшая жена носила фунтовую тяжесть, я же в полфунта. Я часто заменяла цепочку шелковым шнурком, так как от серебра у меня чернела шея. Сун всегда сердился на меня за это, он считал это нехорошей приметой – у китайцев кожа от серебра не темнеет. Туту вышивают цветами и изображениями детей – это у женщин, на мужских туту вышивают счастливые иероглифы. Мужчины, как украшение, носят также и юбки.

Вставали мы рано, как все семьи на нашем дворе, часов в семь утра. Печь у нас топилась каменным углем, закладывали уголь с вечера, и он тлел всю ночь. Печь у нас была глиняная, а у других железки. Кроме того, подтапливался кан. Кан – это главное место домашней жизни – и постель, и мастерская, и обеденный стол; наши русские лежанки отдаленно напоминают кан, только каны гораздо больше, иногда в целую половину совсем не маленькой комнаты. Кан делается из кирпичей. Сверху его покрывают большим войлоком и брезентом. Во время обеда на кан ставится маленький столик в четверть высоты. Мы рассаживались на кане вокруг этого столика, поджав под себя ноги. Сначала у меня затекали ноги, я удивлялась старшей жене, которая могла сидеть на своих пятках часами, но потом научилась и я. Проснувшись, мы, женщины, начинали причесываться. Это отнимало у нас несколько часов. Чем замысловатее прическа, тем лучше, и в голову китаянки втыкают до десятка гребенок, палочек и бисерных украшений. Меня причесывала старшая жена. Мои белокурые волосы немилосердно смазывались маслом и чаем, затем их стягивали так, что натягивалась кожа на лице и глаза начинали косоглазить, после этого втыкали гребенки, еще более стягивая ими кожу. Причесавшись, мы пили чай и садились на кан за работу – вязать и вышивать под руководством матери. За утренним чаем мы ели лапшу из морской травы и из раков.

Сун не мешал мне писать дневники, но категорически запретил писать что-либо в дни, когда, по его мнению, в доме случалось несчастье, объясняя это приметой.

Сун купил для моего развлечения двух жаворонков. Одна из этих птиц стоила шестьдесят даянов, но по пению оказалась более дорогой. Птичка оказалась по китайским понятиям столь замечательной, что Сун не мог отказать себе в удовольствии гулять с этой птичкой. Очень часто по утрам он брал зонтик, веер, клетку с этой птичкой и шел на главную улицу прогуляться. Китайцы обожают певчих птиц. Канарейки, известные всему миру, пошли по миру из Китая. Кроме птичек, которые иногда по цене своей доходят до тысячи даянов, в птичьих лавках продают сверчков – цуй-цуйров, которые также имеют разную и иногда очень большую цену. Для сверчков делаются специальные клеточки. Китаянки носят их иногда в туту или в кармане штанов. Сверчков держат иногда до десятка. В нашем доме их было штук пятнадцать. Кроме того, что сверчки услаждают китайцев своим пением, они также служат предсказателями погоды. Перед хорошей погодой они трещат звонко, без умолку, целыми часами подряд. К дождю у них меняется звук пения. К морозу они смолкают. Таких примет – сотни. От их трескотни в ушах стоит звон даже тогда, когда они умолкают. Для меня пение этих сверчков было просто пыткой. На мое счастье сверчки являлись лакомством для кошек. Клеточки сверчков, сделанные из рисовой соломы, не были препятствием для кошачьих лап. Каждый раз, когда кошки съедали сверчков, если нельзя было установить, какая именно кошка напроказила, Сун собственноручно устраивал поголовную кошачью порку. Кошек у нас было штук десять, разных пород. Одна кошка по окраске своей считалась священной – желто-бело-черная. Но и священной кошке от Суна влетало наряду со всеми.