Том 3. Корни японского солнца - Борис Пильняк

Китайские мужчины, владыки и грозы в доме, совершенно меняются вне дома. От греха до смеха один шаг, – что можно придумать глупее, как утренние прогулки купцов и чиновников с их птицами по главной улице. Они важно шествуют по улице, неся клетку, прячась от зноя под бумажный зонтик, обмахиваются веерами и приветствуют друг друга. Порой остановятся послушать чужих птиц, выскажут свое мнение о пении птицы.

А дома Сун, вернувшись с прогулки, целыми часами ловил мух и угощал ими своих птиц.

Китаянки коверкают себе ноги. По этому поводу имеется легенда.

Жил бедный крестьянин. Все это, конечно, было очень давно. Крестьянин жил в нищей деревушке.

У крестьянина, была жена. Жена забеременела. Было наводнение, уничтожившее поля, и крестьянин ушел служить в город. В городе крестьянин продал себя в рабство на десять лет за пятьсот лан. Только в первый год он ходил к себе на родину, на рождение дитяти. Когда он уходил на роды, его хозяин, купивший его в рабство, сказал ему, что, если родится сын, он, хозяин, дарит своему рабу осла. Родилась дочь. Раб скрыл перед хозяином это обстоятельство, сказав, что родился сын. Прошли годы. Прошло десять лет. Оказалось, что слуга не отработал всего оговоренного, и он остался в рабстве еще на десять лет. Девочка же тем временем возрастала красавицей и мальчиком, ибо от всех скрывалось, что она – девушка. Ее отец жил рабом, собакою хозяина. Ушедший в рабство молодым и полным сил красавцем, он состарился в рабстве, отравленный опиумом, который курил он вместе со своим хозяином. Отслужив шесть лет второго десятилетия, раб умер. Его хозяин не находил нужным, чтобы пропадало неотработанное, вспомнил, что много лет тому назад он дарил осла своему рабу в день рождения сына, и потребовал сына к себе, чтобы этот последний заслужил незаслуженное отцом. Сын, то есть девушка, приехал. Но опиум смертоносен не только для рабов, – хозяин умер, его хозяйство перешло к его сыну, двадцатилетнему юноше. Рабыня оказалась его слугою. О том, что она девушка, никто не знал. Молодой хозяин вел распутную жизнь, лез в долги, пил вино и курил опиум. Слуги давно уже разбежались от него, и не уходил только молодой слуга. Никто не знал, что привязывает молодого слугу к распутному его господину. А привязывала его – любовь. Слуга не мог открыть своей тайны, так как тогда бы он утвердил, что его отец есть лжец. И была однажды душная летняя ночь. Слуга лег спать в саду. Господин весь этот вечер курил опиум. Ночью, полусумасшедший, он пошел будить слугу, чтобы тот приготовил ему новую трубку. Слуга не откликнулся на слова. Господин коснулся его груди. Была душная ночь, слуга лежал обнаженным, – и на ощупь, и на глаз в лунной ночи господин ощутил у слуги девичью грудь. Произошло то, что должно было произойти: ночь прошла в страсти, когда ум и соображения спали. Но пришло утро. Слуги не было в доме: девушка ушла куда глаза глядят, чтобы не открыть тайны отца. Господин же пришел после ночи и опиума в здравый рассудок, впал в окончательный ужас, так как должен был признаться, что он глазами и на ощупь видел у мужчины женские качества, а стало быть, имел дело с чертом. С испуга (легенда имеет несколько концов) господин, по одному варианту, сейчас же отправился в монастырь, поступив в монахи; по другому варианту – зарезался; по третьему – бросился в погоню за слугою, нагнал и обезглавил его. Во всяком случае, после этой истории богдыхан издал приказ, чтобы все женщины с детства так заматывали свои ступни, чтобы они не могли расти, и чтобы, стало быть, по ногам можно было бы отличить мужчин от женщин.

Когда кто-либо из домашних выходит из дома, все домашние обязаны сказать в напутствие:

– Нимо зуя (вы пошли).

Уходящий обязательно отвечает:

– Во зуя (я пошел).

Гостей встречают:

– Нило лейла. Сихан. Тиншин (вы пришли. Любите. Ваше здоровье).

За руку не здороваются, приветствуют двумя руками, сложенными ладонь к ладони. Гостя сажают на кан и предлагают ему вздремнуть. Сейчас же подают гостю чай. Чай пьют без сахара, хотя сахар имеется, и даже двух сортов – белый, как у европейцев, и красный. Красный сахар употребляют зимой, так как он, по понятию китайцев, греет, белый – летом; белый сахар холодит. В гости обязательно ходят с подарками. Если гость званый, обязательно устраивается обед. Садятся за стол жеманно, уступая место друг другу; хозяин делает предпочтение старшим, не разбирая – мужчина это или женщина. Тратят на это перед обедом времени минут сорок. Среди обеда подают сладкое кушанье перед мясным или мясо, закатанное в сахар. Подают штук сорок блюд, каждое размером в воробьиный нос. После обеда подают воду для полоскания рта и зубочистки, но это не означает, что китайцы очень чистоплотны. У очень многих китайцев-мужчин, даже богатеев, нет с собою носовых платков, они сморкаются в руку, на пол, растирая сопли рукою; у китаянок же – по три платка, и все они служат украшением. Среди обеда подают мокрые полотенца, выполосканные в кипятке, надушенные душистыми травами; этими полотенцами вытирают лица. Сидят за обедом часов по шесть.

…Меня не очень приветливо встретили в доме Суна, когда я приехала туда впервые. В первые же полчаса знаками, строгим голосом мать повела меня на кухню и там переодела. Весь день около нашего дома толпились люди, рассматривавшие меня; некоторые пробирались в дом, подходили ко мне, трогали мои волосы, рассматривали мои ноги. Сун был горд и не препятствовал ротозеям. Мне до слез было неудобно и стыдно в длинных штанах. Туфель на мою ногу не нашлось во всем городе; тотчас же призвали сапожника, который снял мерку и через час принес шелковые, расшитые цветами и бабочками туфли; по-русски у меня считалась маленькая нога, по-китайски – небывало большая.

По китайскому обычаю я получила от матери подарок – голубые каменные браслеты. Эти красивые камни превратились в мои кандалы, они были тяжелы и за все цеплялись, с непривычки у меня заболели руки.

В Китае – все за стенами: город окружен стенами, кварталы окружены стенами, дома окружены стенами, стены стоят даже перед воротами, причем эти стены перед воротами, оказывается, хранят дома от злых духов и злого глаза; даже двор разделен непроницаемыми стенами. Ни одного окошка из дома нет на улицу, и посреди огромного города в Китае можно жить как в тюрьме. Так я и жила. Сун каждое утро уходил по делам и к знакомым. Я находилась под надзором матери и старшей жены, которые следили за каждым моим шагом. Я не имела права выходить дальше своих ворот; хорошо еще, что на нашем дворе (хоть и за каменной стеной) жили другие семьи. Что находилось и происходило за воротами, я не знала.

Плакать без всякой причины – это желать своему дому несчастья. У меня было много причин, чтобы поплакать. Я плакала, таясь от всех. Но случалось, что в такие минуты меня заставали. Сун тогда бил меня, бил с сожалением, чтобы вызвать причину слез. Когда он начинал думать, что я плачу от боли, то есть причина была найдена, он утешал меня.

Все хозяйство вела старшая жена. Сун считался консулом в отставке, жена вела, кроме хозяйства, и общественные дела мужа и его денежные операции. Пищу закупала старуха с амой. Я была только наложницей. Всем казалось, что я должна была бы только полнеть, но я худела и желтела. Кормили меня на убой, но хлеба я не видела: я должна была забыть все русское и то, что сама я русская.

Сначала я объяснялась знаками. Затем стала записывать слова, схваченные на лету. Месяца через полтора я уже могла объясняться.

Кроме нашей семьи во дворе жила семья родственников Суна. Эта семья состояла из стариков, имевших двух сыновей, двух невесток, троих внучат; четыре их дочери были замужем, жили отдельно, изредка наведываясь к родителям. Семья жила неизвестно чем, но богато.

Жена младшего сына была больна. Уже пять лет она не вставала с постели; ее болезнь называется е-туйтын. Эта болезнь очень распространена среди китайских женщин, вызывается она коверканием ног. Ноги китаянок, где пальцы врастают в пятки, малопригодны для ходьбы вообще, но часто начинают так болеть, что отнимаются все вообще ноги, и здоровые женщины вынуждены коротать свой век без движения. Жена Арсюнда была еще молодая женщина, красивая, но усталая, измученная своим недугом. За ней ухаживала ее старшая дочь Аргэза, четырнадцатилетняя девушка, близорукая, хитрая и злая. Муж Арсюнда служил в другом городе, в торговой фирме. Аргэза была полной хозяйкой в своих двух комнатах, командуя как над матерью, так и над младшими сестренками, которых она немилосердно била; зато и ее частенько пороли, по просьбе ее матери, или бабушка, или дядя. Порки происходили почти каждый день, причем ссоры начинались с кухни – с клуба, где собирались женщины, и получались благодаря воровству Аргэзы. То ли действительно она была воровкой, то ли поставили ее в такое положение семейного вредителя, но Аргэза была козлом отпущения в доме, затравленная, злая, мстительная. Старики питались у себя в комнате со старшим сыном, невестки не входили в счет, старшая, здоровая, прислуживала старикам. Накормив стариков, она уходила поесть на кухню. Ссоры с Аргэзой чаще всего возникали потому, что она воровала лучшие куски. Старшая жена Суна часто мне ставила в пример невестку Чо, указывая, что та считается со старшими, не ест с ними, в то время как я питаюсь вместе с Суном. Тасюнди, то есть старшая невестка, была некрасива, но здорова. Была она забитая и приветливая. Несмотря на то, что у них были амы и бой, каждое утро она выносила ночные горшки стариков, этим также оказывая им почтение, которым пеняли меня. Маленькие ножки быстро носили ее по двору, по лестницам и амбарам. Она была беременна. Я часто видела на ее глазах слезы, но, когда наши глаза встречались, она весело улыбалась. Тасюндича вела все хозяйство, заведовала продуктами, но без разрешения стариков или мужа не смела истратить ни горсти риса. Старикам жилось хорошо. У них были свои доходные дома, земли, деньги; дома и земли они отдавали в аренду, деньги – под проценты. Старики ни в чем себе не отказывали; дети редко видели сладости, – старики объедались ими. В этом месте надо добром помянуть Аргэзу: когда ей удавалось украсть сладости у стариков, она отдавала их больной своей матери, хоть и била иногда свою мать. Мать не отказывалась, ела ворованное. Я удивлялась матери, отнимавшей у своих детей лакомый кусочек. Старики Чо часто зазывали меня к себе. Я была для них развлечением. Они хохотали над моим неумением говорить, каждый раз они трогали мои волосы и грудь, удивлялись белизне моей кожи.